Меншиков
Шрифт:
Второй…
— Из восьмидесяти пяти, государь!
Третий…
— Из ста одной пушки!
На берегу Петра встретили генерал–адмирал и «все морские чиновники».
9
Как-то на одном из пиров любимец Петра флотский лейтенант Мишуков, сидя возле государя, уже порядочно выпивший, задумался и… вдруг заплакал.
Петр удивился.
— Что с тобой? — участливо спросил он лейтенанта.
— Да как же не плакать, государь, — отвечал Мишуков. — Ведь все, на что ни посмотришь, и место, где сейчас мы сидим, — Кронштадт, и новый престольный град Санкт–Питербурх, и флот Балтийский, и русские моряки, и, — стукнул себя в грудь кулаком, — я, лейтенант Мишуков,
— Ну и что?
— А то, государь, что как вспомнишь все это да подумаешь, что здоровье твое все слабеет — припадать стал, лета… как подумаешь — сердце переворачивается. Вдруг — сохрани Бог! — с трудом выговаривал Мишуков, смутно чувствуя, будто в палату врываются, пытаясь заполнить ее без остатка, все те тысячи тысяч, для которых неуклонно вершил государь свое великое дело. — Главная причина… в том расчет — какая наша жизнь тогда будет?.. На кого нас покинешь? — громко всхлипывал лейтенант.
— Как на кого? — подняв брови, возразил ему Петр. — А наследник–царевич!
— Ох! — вздохнул Мишуков и безнадежно махнул рукой. — Никого же кругом него стоящих нет. Истинные мои слова, государь, истинные! А он глуп… все расстроит!.. Все–все!.. Все как есть!
Петру понравилась такая душевная откровенность, звучавшая горькой истиной, но грубоватость выражения и неуместность неосторожного громогласного признания подлежали взысканию.
— Дурак! — заметил он отечески укоризненно и с усмешкой слегка хлопнул моряка по затылку. — Разве про такое при всех говорят?
Сконфуженный лейтенант гладил затылок, таращил глаза, бормотал:
— Да ведь я… ах, Бож–же ты мой!
Сильно подействовала эта исповедь на пирующих. Федор Матвеевич Апраксин обтер рукой увлажнившиеся глаза и посмотрел на светлейшего. Александр Данилович глубоко вздохнул и, покачав головой, сказал:
— Да–а!
Подумал: «Мишуков попал в самую точку».
Петр нахмурился. «Вот что люди-то думают…»
Способен ли наследник престола продолжать дело, начатое отцом? В. се чаще и чаще тревожила Петра эта страшная мысль. «Тут, брат, все передумаешь!..» Не возмогут ли его, Алексея, склонить на свою сторону большие бороды, которые, ради тунеядства своего, ныне не в авантаже обретаются?
До восьми лет царевич рос в теремной глуши, возле маменьки, в кругу теток, монахов, сказочников, гусляров, бандуристов, старцев да стариц; дальше Задонска да Троицкого монастыря не бывал. Когда приезжали с матушкой в Троицкий, она обязательно вспоминала, рассказывала монахам, как она во время стрелецкого возмущения, беременная Алешенькой, пробиралась темной ночью в этот монастырь.
— И как же был обрадован государь Петр Алексеевич рождением сына–наследника, — говорила Евдокия Федоровна, улыбаясь, — и сказать невозможно!.. В Преображенском по этому случаю феверку сжег!.. А потом, — продолжала, поглаживая сына на коленях, — беспрерывные разъезды, дела пошли у него… — и неторопливым шепотом, возвращаясь к источнику своих тоскливых воспоминаний, начинала долгий–долгий рассказ–причитание.
— Так Алешенька и растет, — завершала, отирая нос концом головного платка, — с одной матушкой!..
Близкие — единомышленники царицы — не могли смотреть на нее без сострадания: она или молилась, беззвучно рыдая, или сидела вся сжавшись. Бесстрастное, опухшее от слез личико, вся ее маленькая фигурка выражали тупую покорность.
— Бог терпел и нам велел, — надо сносить…
— Го–осподи! — шумно вздыхали ее келейные собеседники, — До чего, аспид, довел собственную жену!..
Покойно проходили тихие дни: сны друг другу, сказки рассказывали, жития святых читали, приводили приметы.
Перед отходом ко сну царица вставала, окидывала помутившимися глазами погруженную в сумрак горницу, брала за руку сына и, шатаясь от внезапной слабости, следовала в сопровождении шамкающей, вздыхающей свиты в молельню. Там останавливалась перед иконой Нерукотворного Спаса, припадала к подручнику [41] , и Алешенька слышал все те же тихие, глухие рыдания.
Стены молельни при мерцании свеч переливали миллионами звездочек, тихо искрился жемчуг и блестело золото, яркими огненными пятнами сверкали камни, обрамляющие суровые лики владык и владычиц, сочными бликами сияли эмали.
41
Подручник — квадратная тонкая подушка, на которую опирались руками при земных поклонах во время молитвы.
Стоя на коленях, Алешенька подолгу глядел на иконы, рассматривал «строгановское письмо»: среди золотых морей вставали розовые города, на густо–лиловом, словно шелковом, небе плыли кудрявые серебряные облака, меж острых синих гор паслись стада диких ланей, на вечереющем сквозящем небосклоне белели паруса дальних кораблей, угодники Божии в хитро тканных парчовых ризах тихо молились среди цветущих долин.
«Так бы жить хорошо, маменька говорила… Да… батюшка не велит… Басурманин он… Отшатился… С немкой живет… «Ох, отольются волку овечьи слезки! — сказал как-то дядя Абрам [42] . — По–одожди! — грозил он пальцем кому-то. — Вот Алешенька подрастет!..» Маменька на него замахала руками: «Кш–ш, кш–ш!» — как на кочета, а он пуще того: «Сын еретический! Исчадие антихриста!» — кричал бешеным шепотом. Все про батюшку. Зло шипел, наклонясь к лицу матушки: «Изводит Лопухиных!.. Изводит, ирод!» Насилу она его уняла… А все из-за немцев! Не снюхался бы батюшка с ними — порчи бы не было. И жили бы они, матушка говорит, как должно: в тихости, покое, согласии».
42
Абрам Федорович Лопухин, брат царицы Евдокии Федоровны.
Перед сном купали Алешеньку. Как его окачивали, поливали, тетки тараторили, как сороки: «С гуся–гоголя вода, а с тебя худоба», «Вода б книзу, а сам бы ты кверху», «Вороне б тонеть, а тебе бы толстеть»… Сколько теток, столько и приговорочек, каждая что-нибудь да прибавит. А матушка сидит — руки сложены на животе — верховодит:
— Еще, еще!.. меж лопаточек, меж лопаточек!.. Плечики, плечики!..
До восьми лет так вот тетки да бабки Алешеньку мыли, а в постельке сказки да притчи рассказывали.
– …и будет день в половине дня, и будет пир во полупире, — шамкала у него над ухом матушкина няня, бабушка Пелагея, — как возговорит царевич–сын тем своим дорогим сотрапезникам: «Ох, вы гой есте витязи именитые, да идите–ко вы к моему батюшке, да изговорите ему слово грозное, что за матушку, за родимую, буду я его, злого аспида, во пилы пилить, в топоры рубить, на воде топить, во смоле варить…»
В тот день, когда матушку в монастырь увозили, помнит Алешенька, с утра она жаловалась: