Меншиков
Шрифт:
«Против Долгоруких вызвать Голицыных! — хрустнул пальцами, — Остермана — ох, штучка с ручкой! — прогнать! На его место… Кого? — Минуту подумал, оперся о край стола одной рукой, другой схватился за подбородок. — Кого?.. — Потянулся, расправил было широченные плечи, но глубоко дышать было трудно, и, расширив лёгкие, он болезненно сморщился. — Плох стал… да… да…»
Кривил губы, шептал:
— Этого, этого… Зейкина!.. Вот!.. Прежнего учителя великого князя. Зейкину только что ведь приказано было оставить Россию. И это же по желанию Остермана… Поди, он ещё не уехал. Догнать!..
Позвонил.
«Заговор! — думалось. — Снова!..
Но не прошла у Данилыча тяжёлая, холодная злоба на тех, кто так вот, за здорово живёшь, кичась только родом своим, хочет чужими руками жар загребать. С такими он делался всё суше с годами, всё резче, принимал их всё короче, небрежнее: всем им цену знал он теперь!
— Лбами стукать их друг о друга — верное дело! — решительно бормотал. — И сейчас соткнуть надо Голицыных с Долгорукими… Смиренники, лизоблюды, а дай волю — как собаки перегрызутся, горло друг другу перервут, потроха вымотают…
Вошла Дашенька тихо, по обыкновению слегка приседая. Она казалась уже суше и меньше, была склонна к слезам: сидя за пяльцами, целыми днями вышивала она «воздухи», пелены для церквей и думала о своём: о болезни мужа, о будущем сына и дочерей; не верила она никаким великолепным, высокоторжественным обручениям… А разве Сашеньке скажешь?.. Плакала привычно, не бросая работы.
— Нет, нет! — замахал на неё руками Данилыч. — Лекарства эти, — указал на склянки, что Дарья Михайловна держала в обеих руках, — ты побереги для себя. Я не стану больше глотать ничего! Сам себя вылечу! Мои лекарства теперь здесь, — указал на бумаги, лежавшие на столе, обнял за талию, погладил руку жены, ласково улыбнулся. — Скажи, дорогая, там, чтобы пришёл секретарь. Не дозвонишься! Как умерли все!..
И когда Волков уселся за стол, Александр Данилович, уже мерно шагая в такт ходу больших английских часов, видимо, успокоившись, с загадочной усмешкой принялся диктовать; неторопливо, прилежно скрипя гусиным пером, секретарь выводил:
«Его сиятельству князю Михаилу Михайловичу Голицыну! Извольте, ваше сиятельство, поспешать сюда, как возможно на почте, и когда изволите прибыть к першпективной дороге, тогда изволите к нам и к брату вашему князю Дмитрию Михайловичу Голицыну прислать с нарочным известие и назначить число, в которое намерены 'будете сюда прибыть, с Ижоры опять же обоих нас паки уведомить, понеже весьма желаем, чтобы ваше сиятельство прежде всех изволили видеться с нами».
И второе спешное письмо в этот вечер отправил Александр Данилович Меншиков.
«Господин Зейкин! — написал он бывшему воспитателю молодого Петра. — Понеже его императорское величество изволит вспомнить ваши службы и весьма желает снова вас видеть, того ради извольте сюда ехать немедленно; ежели же за распутьем ехать сюда не похочете, тогда извольте быть у Александра Львовича Нарышкина, а мы тебя весьма обнадёживаем, что мы вас не оставим, а паче прежнего в милости содержаны быть имеете».
Но… время уже было упущено.
Враги Александра Даниловича, отбросив прежние предосторожности, начали действовать решительно, напролом. После отъезда Меншикова в Петербург Пётр на другой же день объявил именным указом, что он намерен вернуться в столицу и жить в Летнем дворце, куда было приказано перебраться и Верховному Тайному Совету. До этого Совет собирался в доме Меншикова, где жил и сам Пётр, — переезд императора являлся, таким образом,
Не посвящённые в интригу высшие должностные лица до этого ещё продолжали толпиться в приёмной Александра Даниловича. Теперь весть об его опале прокатилась по всем дворцовым кругам. Пошли разговоры:
— Конечно, все теперь разумеют его как опального.
— Говорят, что, оправдываясь, он так провирался, что из рук вон!
— И как это он мог до сих пор выгибать из себя какого-то великого человека!
— К нему теперь во дворце даже поговорки прикладывают: «Поздно за хвост, коли за гриву не удержался!»
— А не имеет ли кто-нибудь, признаться сказать, тут маленько расчетец? — озирались иные…
Вечером 6 сентября к Александру Даниловичу приехали лечившие его в разное время три лекаря-иноземца — навестить, заодно сполна получить за труды.
Расшаркиваясь, лекари говорили, что его светлость отлично выглядит — помог, говорили, свежий морской воздух, близость соснового бора, — что, живя в Ораниенбауме, он вообще всегда хорошо поправлялся.
Александр Данилович смеялся:
— Конечно!.. Там широкий морской простор, Кроншлот на горизонте маячит, деревья в кадках растут… Оно и… чувствуешь себя превосходно!. [124]
Лекари с боязнью и интересом переглянулись.
— Очень рады! Очень рады! После такой серьёзной и изнурительной болезни вдвойне ощущаешь жизнь…
124
При постройке Ораниенбауманского дворца был прорыт канал для улучшения подхода к морю и на плоской равнине разбит парк с газонами и померанцевыми деревьями в кадках. От этих деревьев вся усадьба и получила свое название «Ораниенбаум» (померанец).
— Втройне!..
— Вероятно. Но… осторожность всё-таки не мешает…
— Вот об осторожности-то я и не думал.
— Ах, так!..
И лекари смущённо замолкли.
Потом они тревожно-торопливо откланялись и ушли.
А «седьмого сентября, то есть в четверток, — записал секретарь Александра Даниловича в „Подённым действиям записке“, — его светлость изволил встать в 6 часу и, вышед в Ореховую, изволил сидеть до 9 часов, в 9 вышел в предспальню и одевся».
Три часа один, неодетый, просидел светлейший в своей великолепной Ореховой зале, обычно переполненной раболепной толпой. На душе было как за окном — пасмурно, холодно. Стоял сентябрь в верхушках ровных, аккуратных деревьев, сквозящих пожелтевшей листвой на сером, пасмурном небе; сентябрь в унылом дождливом рассвете, сулящем нерадостный день — сумрачно-тёмный от туч и… от дум.
«Может быть, всё же придёт кто-нибудь? Навестит? Неужели никто?»
Нет!
Безродный приёмыш Петра, любовно взращённый и за большие дела вознесённый им до высших чинов Российской империи, баловень счастья, привыкший к общему преклонению, он понял теперь — ясно и твёрдо, — что больше он уже никого не дождётся, что песенка его спета, что теперь он остался один. Думалось:
«Так оно, видно, бывает и со всеми секретами-тайнами. Кажется непостижимым, что до сих пор не мог разгадать их. Ведь так ясно всё, так понятно!.. Сколько воспоминаний, сколько подробностей озаряются теперь таким ярким, таким режущим светом! Каких же змей я пригрел у себя на груди!..