Меншиков

Соколов Александр Иванович

Эта свояченица Меншикова особенно тревожила его врагов. Некрасивая, горбатая, но одарённая редким умом, она пользовалась большим уважением самого покойного императора. Александр Данилович охотно советовался с ней. Когда Дарья Михайловна отлучалась, Варвара Михайловна оставалась с детьми и вообще наблюдала за их воспитанием. Враги поспешили разлучить Меншикова с этой советчицей.

Первое время по прибытии в Раненбург Меншиков ещё надеялся на то, что здесь его оставят в покое. Помещён он был в крепости, которая, по распоряжению Пырского, запиралась по сигналу «вечерней зори» и отпиралась «с утреннею». При всех комнатах были поставлены часовые.

Самому Александру

Даниловичу позволено было Пырским писать, но только в его присутствии. Со всех писем снимались копии и заносились в особую книгу, которую Пырский впоследствии представил в Верховный Тайный Совет. Не имея точных указаний, Пырский был в большом затруднении и решил не выпускать Меншикова никуда, кроме церкви, которая была в слободе, и то сопровождал его сам с шестью солдатами, а против церкви во время богослужения ставил караул из сорока человек.

В своём несчастье Меншиков утешал себя единственно тем, что может наконец отдохнуть после тяжёлых трудов и забот. Пырский осторожно передавал ему столичные слухи, что-де государь неблагосклонно принял первую военную знаменитость империи — князя Михаила Голицына, приехавшего в Петербург; говорили, что фельдмаршал, после представления своего императору, в беседе с ним заступался за Меншикова: быть может, им было сказано прямо, как, бывало, говаривал он самому государю, может быть, к теперь он прямо в глаза сказал молодому Петру, что не следует так жестоко наказывать, ссылать без суда и следствия весьма заслуженного и уже старого человека?..

Всё могло быть. Ведь Михаила Голицын тоже выпестован Великим Петром, — прям, честен и смел, бок о бок с Данилычем прошёл он боевой славный путь русской армии от Нарвы до Переволочны! Оба они петровская военная кость. А солдат ведь хорошо понимает солдата!..

Обращали на себя внимание также и толки, что великий канцлер Головкин, которого Остерман ловко оттёр на второе место в иностранных делах, что даже этот великий молчальник заговорил, пытаясь поднять свою старую голову. Но против изворотливого, хитрого Остермана трудно было выставить что-нибудь веское, кроме, пожалуй, того, что он был равнодушен к религии, и Головкин, как говорили, решился-таки хоть этим уколоть «скрозьземельного» немца.

— Не правда ли, странно, — спросил он как-то его при народе, — что воспитание нашего императора поручено вам, человеку, не нашей веры, да, кажется, и никакой?

Придворные полагали одно время, что Головкин хочет заменить Остермана своим сыном. Но разве под силу было Головкину, да ещё в одиночку, бороться с таким жохом, как Остерман?!

Обо всём этом Александр Данилович знал; Пырский, келейно, с глазу на глаз, пересказывал ему многие столичные новости.

— А что про меня в гвардии говорят? — пытался Данилыч расспрашивать Пырского о самом заветном, но тот в таких случаях каждый раз заметно мялся, старался перевести разговор на другое.

— Что, боишься? — допытывался Данилыч.

— Да о чём говорить… — тянул Пырский. — Всё пошатилось, везде пестрота, свары, лай…

— Ладно, пусть их, поживём — увидим, — бормотал Меншиков, думая: «А Пырский парень смышлёный».

Однако мечты Александра Даниловича о более или менее спокойном существовании скоро рассеялись. Ещё в декабре 1727 года Верховный Тайный Совет, опасаясь чтобы Меншиков не задобрил стражу, которая состояла из бывших в своё время в его личной охране копорских солдат, приказал «разместить их в армейские полки и в воронежский гарнизон», Меншикова же не выпускать даже в церковь; было указано — молиться ему в церкви полотняной, что прислана в Раненбург из лефортовского дворца. А 5 января Пырскому, подозреваемому в получении подарков от Меншикова, было предписано сдать команду присланному новому начальнику охраны — Мельгунову, которому была дана

уже другая, несравненно более суровая, инструкция по содержанию арестованных.

13

Меншиков был сослан без следствия и суда, по приказу двенадцатилетнего мальчика-императора. Враги прежде всего спешили выпроводить из столицы весьма опасного для них человека. Теперь надо было всё-таки найти оправдание такому скоропалительному решению — предъявить бывшему правителю России достаточно серьёзные обвинения. И предъявить открыто, всенародно, чтобы никакой возврат его к прошлому не был возможен. Материалов для этого не было. Тогда, не найдя ничего лучшего, Верховный Тайный Совет указал разослать предписания, чтобы отовсюду доставляли сведения о незаконных действиях Меншикова.

В ответ на разосланные предписания вскоре, как и следовало ожидать, посыпались донесения: канцелярии, управления, заведения и частные лица слали жалобы, доносы, претензии… Предлог был найден, и Верховный Тайный Совет указал: описать всю движимость Меншикова. Но отдельные жалобы, кляузы и доносы — это всё же было не то. Основываясь на них, ещё как-то можно было распорядиться конфисковать имущество опального, но для того, чтобы совсем свалить Меншикова и добить его, как того горячо желали Долгорукие и приспешники их, нужно было найти что-нибудь поважнее. Но что?..

И вот тут граф Головин, русский посланник в Стокгольме, выручил Долгоруких. Со слов какого-то своего «надёжного приятеля» он поспешил донести, что при покойной императрице, когда союзники Швеции угрожали России войной, Меншиков не раз сообщал барону Цедеркрейцу, шведскому посланнику в Петербурге, о положении дел при нашем дворе, за что получил от него пять тысяч червонцев.

Весьма желанной находкой явился этот донос для недругов Александра Даниловича. Он чудесно помогал сделать из Меншикова уже не просто опального, а важнейшего государственного преступника. Правда, донос не подтвердился, ничего оправдывающего в какой-либо мере обвинения, выдвинутые Головиным, найдено не было, однако, обходя эту «подробность», Верховный Тайный Совет поторопился составить «высочайшее определение»: «Отправить действительного тайного Советника Плещеева для допроса Меншикова по данным от Совета пунктам; все пожитки и вещи Меншикова переписать и, запечатав, приставить караул».

Недруги Меншикова знали, кого посылали для его допроса. Действительный тайный советник Плещеев был непоколебимо уверен, что народ — это стадо. За неповиновение народу надо угрожать: виселицей на этом свете и адом — на том. Только так. Иного он не поймёт… И все люди, вышедшие из народа, до какой бы высоты они ни дотягивались, хоть бы и такие, как Меншиков, человек, которого Фортуна нашла на базаре, разносчик, для которого роскошь — новинка, которою он не может насытиться, — все такие худородные люди черствы, толстокожи. Они могут быть наказаны только угрызениями совести, если она у них есть. Это не то, что души благородные, нежные, способные терпеть всякие неописуемые страдания и душевные муки!

Капитану Мельгунову, что должен был сменить начальника охраны Меншикова Пырского, было предписано: «Меншикова и фамилию его содержать в городе неисходно. Семейство его, для прогулки, если выехать пожелают, то допускать, но за крепким присмотром, и только дневным временем, а не ночью».

Живя в Раненбурге под строгим караулом, Меншиков ничего не знал о последних решениях Верховного Тайного Совета, писал в свои деревни. Письма его оставались без ответа, он их повторял, подробно перечисляя, что нужно бы было прислать, нервничал: надвигалась зима, а из имений никаких запасов не поступало. В чём дело?..