Меншиков
Шрифт:
Вдовствующая герцогиня Курляндская, Анна Ивановна, возмущенная бесцеремонным обращением с пленившим ее Морицем, отправилась в Петербург жаловаться на Меншикова. Ее возмущение разделяли обе цесаревны и герцог Голштинский. «Вся царская фамилия, — донес своему двору цесарский посол Рабутин, — раздражена оскорблением, нанесенным Анне Ивановне, и требует удовлетворения».
Назначена была комиссия для расследования образа действий Меншикова в Курляндии. По-видимому, дела его принимали опасный оборот.
И Александр Данилович было поник головой.
«Ка-ак они ощерились все! — рассуждал сам с собой „худородный“ претендент на Курляндское герцогство. —
Да-а, — думалось. — Видно, Александр Данилович, свое отслужил. Конец! На покой!.. Ежели не в силах прочно закрепиться, надо уйти, пока не поздно — подобру-поздорову. Этого требуют благоразумие, честь, наконец — безопасность близких, семьи. Власть — повседневная забота и тягость…» А в жизни детей — дочерей, сына, у которых есть свой мир радостей, надежд и печалей, что он может теперь прибавить в их жизни со всей полнотой своей власти, кроме заботы и горя?
«Уйду! — сказал Александр Данилович сам себе. — Буду хозяйствовать. Чистое это, легкое дело… А то незнамо зачем и жил на земле».
С этим решением он встал с постели, надел халат, разминаясь, подошел к огромному венецианскому зеркалу, глянул сам на себя.
И вот тут… Этот пристальный на самого себя взгляд сказал ему твердо, бесповоротно, что он ни-ку-да не уйдет. Поздно!..
Чересчур высоко он поднялся, слишком много разворошил, сильно распалил волчью ненависть тех, кто злобной стаей, рыча друг на друга, готовятся заступить его место. Пыл ненависти — самой лютой, непримиримой, рождающейся в борьбе нового с отживающим, старым — пронизал уже все его существо, поглотил ум и сердце, проник в плоть и кровь. Да и хмель власти, туман честолюбия… Есть ли противоядие против этого яда?..
И Александр Данилович «свиделся с императрицей», и… все замыслы его недоброжелателей обращены были в прах, Екатерина приказала следствие прекратить.
Мориц Саксонский тоже вынужден был распроститься с курляндской короной. Вопрос о престолонаследии, под сильным нажимом Петербурга, был отложен до смерти старого герцога. Тогда снова можно будет поднять вопрос о курляндском престолонаследии, рассчитывали русские дипломаты. Не вышло с избранием Меншикова, может получиться с избранием двоюродного брата герцога Гелштинского, второго сына епископа Любского, которому исполнилось уже тринадцать лет от рождения. Так что шансы на успех еще не все были потеряны, но расшатанное здоровье императрицы заставляло Александра Даниловичка серьезно задуматься над другим, несравненно более важным, вопросом: кто после ее смерти должен вступить на российский престол?
Отстранить от наследования престола Петра Алексеевича, этого единственного мужского представителя династии, теперь уже не представлялось возможным. В чью пользу можно было его обойти? В пользу теток? На такой шаг Меншиков при всей своей смелости и решительности отважиться не мог.
А здоровье Екатерины все ухудшалось. Нужно было принимать окончательное решение. И таким решением представлялось Меншикову одно — перейти заблаговременно на сторону великого князя Петра Алексеевича.
Екатерина тоже понимала, что обойти законного наследника теперь невозможно, даже опасно. Не желая подвергать такой опасности своих дочерей, она пыталась изыскивать способы упрочить их положение. Но верного способа найти не могла.
Ей помог
7
Больше всех радовался такому обороту дела глава партии великого князя Дмитрий Михайлович Голицын. Наконец-то он ясно увидел перед собой цель, к которой до этого так мучительно долго и бесплодно стремился!
«Ага! — потирал руки князь. — В противном лагере раздор! Хор-рошо! Свара?.. Отлично!.. Теперь с помощью Данилыча мы уж как-нибудь великого князя Петра на престол возведем, обстановку используем!.. Теперь это верное дело! А там, как Василий Лукич говорит, „что бог даст“! Да, да… „что бог даст!“ — похохатывал Дмитрий Михайлович. — В кучке они были неодолимы, — думал он о партии Екатерины, — а в одиночку-то мы, „бог даст“, и всесильного Данилыча сковырнем».
Теперь и Остерман пристал к партии Голицыных — Долгоруких. Ведь теперь на стороне великого князя Петра вся сила, сулящая верный успех. В лагерь великого князя теперь можно было переходить без всякого риска.
И Остерман перешел.
С распростертыми объятиями принял его Дмитрий Михайлович Голицын.
Андрей Иванович!.. Как же… ведь он важнейший союзник! — радовался Голицын. — Он и не опасен и не беспокоен. Пожалуй, только один он и не добивается исключительного господства. Да и где ему!.. Он такой робкий, тихоня… Никуда Андрей Иванович не суется, а между тем он везде. Как-то так повелось последнее время, что без Остер-мчна не начинают никакого более или менее важного дела. С ним как-то все легко клеится. Поэтому на любом заседании, чуть что, заминка какая, — сейчас же кто-нибудь да и спросит: а где же это Андреи-то Иванович запропастился?.. И ко всему тому он почти совершенно лишен всяких страстей и этаких… свойств, придающих мужчине оригинальный характер.
Вот для иностранных резидентов он — да-а… человек опасный: этот при рассуждении о делах не закричит, как неистовый Ягужинский, но скромненько да тихонько, так тонко укажет на какую-нибудь «конъюнктурку», что сразу в затылке зачешешь да все по-иному и решишь, как он предлагает…
Когда в конце 1725 года Остерман был назначен вице-канцлером, так разве кто этому удивился? «Так и следует! — отобряли все. соглашались. — Так и должно!.. Голова!» А с начала следующего года Андрей Иванович, гляди, уже и заседает в Верховном Тайном Совете!.. И все тихо, без шума… «Вот делец! Конечно, такой союзник — клад для нас, золото!» — восторгался ходом дел Дмитрий Михайлович.
Хотя особенно-то восторгаться пока нечем было. Меншикоп не расположен к Голицыным — это ясно по-прежнему. А от хитрого, неискреннего Остермана, каковым все же считал его в душе Дмитрий Михайлович, какой прямой толк может быть роду Голицыных? Он Генриха Иоганновича, этого «скрозьземельного» немца, ловко перекрасившегося в Андрея Ивановича?.. Какой прямой толк? — ибо ни на какую связанную с унижением и лизоблюдством кривую дорогу Голицыны не встанут, твердо полагал Дмитрий Михайлович, — никогда, ни при каких обстоятельствах!