Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских

Голованивская Мария

Epouvante (n. f) проделало во французском языке тот же путь, что и глагол 'epouvanter, который произошел от позднелатинского expaventare, образованного от expavens – причастия настоящего времени классического латинского expavere – «бояться» (DE). Соответствующее существительное зафиксировано с XVI века. Оно обозначало «беспокойство, сильное удивление», затем, веком позже, утвердилось его современное значение – «сильный и внезапный страх, вызванный чем-либо необычным, угрожающим». Особенность значения этого слова, чаще всего переводящегося на русский язык как «ужас», в том, что обычно это чувство вызывается не человеком. Слово это также литературно, и сочетаемость его воспроизводит уже описанный стереотипический сценарий.

Приводимый Чезаре Рипо

аллегорический образ помогает понять, почему именно это слово при очевидном обилии синонимов участвует в характеристике жанра произведений (фильм ужаса, роман ужаса – film d’epouvante), нацеленных на провоцирование у читателя (зрителя) именно этой эмоции. У Чезаре Рипо читаем: «Уродливый мужчина, вооруженный до зубов, в правой руке меч, которым он угрожает, в левой – голова Медузы, рядом с ним находится злой страшный лев. Он выглядит именно так, потому что должен символизировать угрозу и вызывать ужас. Он держит голову Медузы, уподобляясь Персею, лев, стоящий рядом, символизирует ужас, потому что, как утверждают египтяне, одного взгляда на него достаточно, чтобы испытать это чувство» (I).

Французское слово и понятие angoisse (n. f.), неизменно выступающее в ряду синонимов peur, является в прямом смысле находкой для исследователя, изучающего лексические единицы, выражающие идею страха во французском языке. Прежде всего потому, что это слово не имеет точного русского эквивалента.

Это слово, как и итальянское angoscia, произошло от латинского angustia, развившегося из angustus – «узкий, сжатый» (ср. angere – «сжимать»). В латинском языке оно (angustia) первоначально обозначало «узкое место, сжатость», затем во множественном числе – «стеснение, неловкость» (DHLF). Отметим связь русского стеснения и латинского, а затем романского соответствующего слова, однозначно свидетельствующего о заимствованном характере русского слова, в котором заложена и продолжает существовать и античная метафора.

В старофранцузском языке angoisse обозначает – помимо смысла, зафиксированного в христианских текстах и близкого к сегодняшнему, о котором речь пойдет чуть дальше – «узкий проход» (XII–XVI век) и «затруднительное положение, помеху, стеснение» (XI–XIII век), а также «страшный гнев» (XI век) (DAF). В современном языке после полного его исчезновения в XVII веке употребляется для обозначения физического недомогания (смысл, зафиксированный со времен Кретьена де Труа, вышедший из употребления в XIII веке и вернувшийся в активный язык в XVIII веке), подавленности и удрученного состояния духа. В первом значении слово употребляется для обозначения боли, во втором и третьем – состояния, содержащего в себе два главных компонента – страх и тревогу. Этим словом в современном языке обозначается столь сильное чувство, что его стали использовать наркоманы для обозначения страха перед абстиненцией. Мы также уже упоминали об экзистенциальном страхе, понятии, которое развилось после переводов произведений Кьеркегора на французский язык. Любопытно отметить почти что медицинскую точность описания этого чувства в словаре Le Robert: «Angoisse – это физическое и психическое расстройство, связанное с осознанием опасности, характеризующееся диффузным страхом, который может колебаться от волнения до паники и может сопровождаться спазмом пищевода, желудка или горла» (R1).

Возникновение этой специфической «французской» эмоции, основанной на представлении страха и некоторых других отрицательных эмоций как своего рода сжатии (то же мы находим и в anxi'et'e, не имеющем также русского аналога, и в d'etresse, восходящем к 'etroitesse (DHLF)), может быть объяснено двояко: мы не можем связывать это с классическими описанными в толковании психиатрическими симптомами страха (спазм горла и желудка), поскольку такие симптомы универсальны, но можем вспомнить о специфических европейских средневековых пытках типа испанского сапога, не известного в России, о предельной узости камер, в которых содержались пленные узники. Мы можем вспомнить также о ранних навигационных экспедициях, описанных, к примеру, у Гомера, когда узость прохода или смыкающиеся скалы означали неминуемую гибель для корабля. В пользу, во всяком случае, первой версии свидетельствует частое употребление со словом angoisse глагола torturer и эпитетов insupportable, horrible etc.

Сочетаемость

этого слова скудна и не дает нам возможность сделать полноценную реконструкцию какой-либо коннотации, Однако контексты типа l’angoisse 'etreignait, serrait son coeur позволяют нам предположить, что angoisse все же мыслится как гигантские одушевленные тиски, мучающие свою жертву именно описанным выше способом (ср. в русском языке возможность описания страха тоже через «сжатие в тисках страха» – явно заимствованное). Так что будем считать, что у этого слова выделяется такая вещественная коннотация: тиски.

Французское crainte (n. f.) прошло тот же этимологический путь, что и глагол craindre. Этот глагол произошел от латинского tremere (путем пересечения народнолатинского *сrетеrе и галльского слова с корнем crit-) – «дрожать», «дрожать от страха», «бояться». Французский глагол зафиксирован с XI века в религиозных текстах, где он означал «священно трепетать» (DE, DAF). До XVI века происходит ослабление смысла до «быть чувствительным к какому-либо действию, не переносить что-либо», затем этот глагол и соответствующее существительное стали обозначать обеспокоенность, несильный страх, боязнь. Последние два русских переводных эквивалента возникают скорее не из определения в Le Robert, а из контекстов, которые также позволяют нам увидеть некоторую особенную образную коннотацию, закрепившуюся за этим понятием. Как и любое чувство, craindre можно inspirer, provoquer, causer, susciter, engendrer, однако именно crainte, но никак не peur можно concevoir, 'eveiller, apaiser, calmer. Иначе говоря, мы видим, что crainte – это маленький страх, о котором и говорят, как о ребенке, живом существе, который, вырастая, превращается в полноценный peur, который и ronge, и d'evore, и consume. У французского crainte есть также коннотация «растение», его можно jeter и semer, он ассоциируется также с туманом, пеленой, застилает глаза, поэтому его можно dissiper. Качественное, смысловое отличие crainte от peur выражается также в эпитетах, которые применимы только с первым понятием, но никак не со вторым. Мы можем сказать: une crainte vaine, illusoire, но, видимо, не можем сказать этого же о peur.

Французское terreur (n. f.), обычно переводимое на русский язык как ужас, страх (для обозначения эмоции), было зафиксировано во французском языке в XIV веке и произошло от классического латинского terror «ужас, страх». Это слово, как и terribilis (teribilis), произошло от terrere – «ужасать, пугать», а также «обращать в бегство», «принуждать сделать что-либо путем устрашения». Этот глагол не был усвоен романскими языками (DE, DAF).

Terreur, как и его латинский аналог, обозначал интенсивное чувство страха, откуда в XVII веке произошло выражение terreur panique, обозначающее как чувство, так и то, что его вызывает (ср.: если мы говорим о человеке по-русски, то употребляем в этом значении слово «гроза»: о строгом судье – la terreur des coupables, гроза преступников) (DHLF). С 1789 года слово обозначает совокупность мер политического принуждения, поддерживающих оппозиционеров в состоянии страха. Напомним, что La Terreur – название режима, установившегося во Франции между сентябрем 1793 и июлем 1794 годов.

Уходя из политической сферы в чисто эмоциональную, обратимся к аллегорическому изображению этого чувства, представленному у Рипа: «Мужчина с головой льва, одетый в переливчатую одежду, держит в руках бич. Так как у него львиная голова, он устрашает того, кто на него смотрит. Бич указывает на то, что страх калечит душу и ведет ее своим путем, а переливчатый цвет одежд обозначает переменчивость страстей, перед которыми склоняется человеческая душа».

Львиная голова была также изображена на щите Агамемнона.