Мэр Кестербриджа
Шрифт:
Пшеницу, выращенную на возвышенности за городом, собирали в амбары фермеры, обитавшие на восточной его окраине, в предместье Дарновер. Здесь скирды громоздились у старой римской дороги, и их кровли упирались в церковную колокольню; амбары с зелеными тростниковыми крышами, с дверями, высокими, как врата Соломонова храма, стояли прямо на городской улице. Амбаров было столько, что они встречались через каждые несколько домов. Здесь жили горожане, ежедневно шагавшие по пашне, и пастухи, ютившиеся в тесных лачугах. Улица фермерских усадеб, улица, подчиненная мэру и городскому совету, но где слышались стук цепа, шум веялки и мурлыканье молочных струй, льющихся в подойники, — улица, ничем не напоминавшая городскую, — вот каким
Хенчард, разумеется, вел крупные дела с этим ближайшим питомником, или рассадником, мелких фермеров, и его повозки часто направлялись в ту сторону. Как-то раз, когда он вывозил пшеницу из чьей-то здешней фермы, Элизабет-Джейн получила с посыльным записку, в которой ее вежливо просили немедленно прийти в один амбар на Дарноверском холме. Это был как раз тот амбар, из которого Хенчард вывозил пшеницу, и девушка подумала, что обращенная к ней просьба имеет какое-то отношение к его делам, поэтому она надела шляпу и, не медля ни минуты, отправилась туда. Амбар стоял на каменных столбах в рост человека, во дворе фермы, у входных ворот. Ворота были открыты, но во дворе никого не было. Тем не менее, девушка вошла и стала ждать. Вскоре она увидела, что кто-то подходит к воротам; это был Доналд Фарфрэ. Он посмотрел вверх на церковную колокольню и, бросив взгляд на часы, вошел во двор. Движимая какой-то необъяснимой застенчивостью, нежеланием встретиться здесь с ним наедине, девушка быстро поднялась по стремянке, приставленной к дверям амбара, и вошла туда, прежде чем шотландец успел ее заметить. Фарфрэ подошел к амбару, уверенный, что он здесь один; а когда стал накрапывать дождь, перешел на то место, где только что стояла Элизабет-Джейн. Здесь он прислонился к каменному столбу и, видимо, запасся терпением. Очевидно, он тоже ожидал кого-то — неужели ее? — и если да, то для чего? Несколько минут спустя он взглянул на свои часы, потом вынул записку — копию той, которую получила Элизабет-Джейн.
Положение становилось очень неловким, и чем дольше ждала Элизабет, тем более неловким оно казалось ей. Выйти из амбара прямо над головой Доналда, спуститься по лестнице и, значит, признаться в том, что она здесь пряталась, было бы так глупо, что девушка не решалась на это. Поблизости стояла веялка, и Элизабет, желая хоть чем-нибудь разрядить напряжение, тихонько повернула рукоятку; тотчас поднялось целое облако пшеничной мякины, которая полетела ей в лицо, засыпала ее платье и шляпу и застряла в мехе пелеринки. Молодой человек, вероятно, услышал легкий шум; бросив взгляд вверх, он поднялся по лестнице.
— A-а… да это мисс Ньюсон, — сказал он, рассмотрев ее в сумраке амбара. — Я и не знал, что вы здесь. Я пришел на свидание и готов служить вам.
— О, мистер Фарфрэ, — пролепетала она, — я тоже. Но я не знала, что это вы хотели видеть меня, а то бы я…
— Я хотел вас видеть? Вовсе нет… то есть я хочу сказать, что, очевидно, произошло какое-то недоразумение.
— Значит, это не вы просили меня прийти? Это не вы писали?
Элизабет протянула ему записку.
— Нет. У меня этого и в мыслях не было! А вы… разве не вы пригласили меня сюда? Это не ваш почерк?
И он показал ей свою записку.
— Нет, не мой.
— Вот так загадка! Значит, кто-то хочет видеть нас обоих. Пожалуй, нам лучше подождать еще немного.
Порешив на этом, они остались, и Элизабет-Джейн придала своему лицу выражение сверхъестественного спокойствия, тогда как молодой шотландец, заслышав шаги на улице, всякий раз выглядывал из амбара: а вдруг прохожий войдет во двор и объявит, что это он вызвал их обоих сюда. Молодые люди следили за редкими дождевыми каплями, которые катились по кровле скирды, с соломинки на соломинку, пока не докатывались до края, но никто не приходил, а крыша амбара начала протекать.
— Этот человек, должно быть, не придет, — сказал Фарфрэ. — Может
— Кто-то позволил себе большую вольность, — промолвила Элизабет.
— Вы правы, мисс Ньюсон. Когда-нибудь все разъяснится, не сомневайтесь, и мы узнаем, чья это проделка. Я бы посмотрел на нее сквозь пальцы, если бы все это отняло время у меня одного, но вы, мисс Ньюсон…
— Я не сержусь… не очень, — отозвалась она.
— И я тоже.
Они снова умолкли.
— Вам, наверное, очень хочется вернуться в Шотландию, мистер Фарфрэ? — спросила она.
— Вовсе нет, мисс Ньюсон. Почему вы так думаете?
— Мне просто показалось, что вам этого хочется, когда вы пели в «Трех моряках»… песню о Шотландии и родном доме… мне казалось, вы так глубоко чувствуете ее, — всем сердцем; так что и мы все стали сочувствовать вам.
— Да… я там пел… пел. Но, мисс Ньюсон, — воркующий голос Доналда то повышался, то понижался в пределах полутона, как всегда, когда он говорил серьезно, — хорошо несколько минут жить Песней, когда глаза твои наполняются слезами; но вот песня допета, и что бы ты ни чувствовал, ты уже не вспоминаешь и не думаешь о ней долго-долго. Нет, нет, я. не собираюсь возвращаться! Однако я с удовольствием спою вам эту песню, когда прикажете. Да мне и сейчас ничего не стоит спеть ее!
— Очень вам благодарна, но мне, к сожалению, пора уходить, хотя бы и под дождем.
— Вот как! В таком случае, мисс Ньюсон, лучше вам никому не говорить об этой проделке и не обращать на нее внимания. А если автор записки вам что-нибудь скажет, будьте вежливы с ним или с ней, словно вы ничуть не обиделись, и тогда у этого умника смех застрянет в горле. — Он говорил, не отрывая глаз от ее платья, осыпанного пшеничной мякиной. — Вы вся в пыли и мякине. Быть может, вы этого не заметили? — проговорил он чрезвычайно деликатным тоном. — Нельзя идти под дождем, когда платье в мякине. Она застревает в ткани и портит ее. Позвольте мне помочь вам… лучше всего сдуть.
Элизабет не выразила согласия на эту просьбу, но и не отказала в ней, и Доналд Фарфрэ начал дуть на ее волосы сзади, и на ее волосы сбоку, и на ее шею, и на тулью ее шляпы, и на мех ее пелеринки, а Элизабет говорила: «Ах, благодарю вас» — после каждого дуновения. Наконец он сдул с нее почти всю мякину, но, видимо перестав досадовать на недоразумение, не торопился уходить.
— Вот что… пойду-ка я принесу вам зонт, — сказал он.
Она отклонила это предложение, вышла и направилась домой, а Фарфрэ медленно пошел вслед за нею, задумчиво глядя на ее уменьшавшуюся на глазах фигуру и негромко насвистывая песню «Когда я пришел через Кэнноби».
Глава XV
Первое время расцветающая красота мисс Ньюсон не возбуждала большого интереса в Кестербридже. Правда, «падчерица мэра», как ее называли теперь, привлекала внимание Доналда Фарфрэ, — но только его одного. Дело в том, что о ней нельзя было сказать лукавыми словами пророка Варуха [13] : «Дева, что идет с веселым ликом».
Когда она гуляла по городу, казалось, будто вся она — в каком-то внутреннем чертоге мыслей и почти не нуждается в видимом мире. Она приняла своеобразное решение отречься от нарядных, ярких платьев, считан, что ее прошлое не дает ей права расцвести пышным цветом, как только она стала располагать деньгами. Но нет ничего коварнее превращения пустяковых капризов в желания, а желаний в потребности. Как-то раз весной Хенчард подарил Элизабет-Джейн коробку светлых перчаток.
13
…словами пророка Варуха. — Гарди ошибся: в книге пророка Варуха (Библия) таких слов нет.