Мэр Кестербриджа
Шрифт:
Фарфрэ немного рассердился.
— Не к чему вам было соваться туда, — сказал он.
— Вам можно, а мне нельзя! Как ты смеешь, молокосос, выскочка, говорить человеку моих лет, что ему не к чему было соваться туда! — Он так рассвирепел, что на лбу его вздулась жила.
— Вы оскорбили члена королевского дома, Хенчард, и я, как главное должностное лицо, обязан был вас остановить.
— К черту члена королевского дома, — крикнул Хенчард. — И коли на то пошло, я такой же верноподданный, как и ты, не хуже!
— Я сюда пришел не для того, чтобы спорить. Подождите, пока остынете, и вы будете смотреть на все это так, как смотрю я.
— Может, тебе
У Фарфрэ не было выбора, оставалось только схватиться с Хенчардом, потому что тот сразу же бросился на него. В этой борьбе каждый из них старался повалить другого на спину, а Хенчард, кроме того, старался вытолкнуть противника в дверь.
Вначале Хенчард схватил свободной правой рукой Фарфрэ за ворот — слева — и крепко вцепился в него, а Фарфрэ схватил за ворот Хенчарда левой рукой. Правой же он старался достать левую руку Хенчарда, но не мог — так ловко увертывался Хенчард, глядя в лицо своему белокурому стройному противнику, опустившему глаза.
Хенчард выставил вперед ногу, Фарфрэ обвил ее своей ногой, и, таким образом, борьба пока что мало чем отличалась от обычной в этих местах борьбы. Несколько минут они стояли в этой позе, изгибаясь и раскачиваясь, как деревья в бурю, и сохраняя полное молчание. Слышно было только, как они дышат. Наконец Фарфрэ попытался схватить Хенчарда за шиворот с другой стороны, но тот упирался, вывертываясь изо всех сил, и этот этап борьбы окончился тем, что Хенчард, надавив на Фарфрэ мускулистой рукой, заставил его упасть на колени. Однако движения его были стеснены, и ему не удалось помешать Фарфрэ снова подняться на ноги; после этого борьба началась сызнова.
Быстро повернувшись, Хенчард толкнул Доналда, и тот очутился в опасной близости к пропасти; осознав свое положение, шотландец впервые крепко уцепился за противника, а рассвирепевший «князь тьмы» (Хенчард сейчас был так страшен, что ему подошло бы такое прозвище) никакими силами не мог поднять Фарфрэ или оторвать его от себя. Наконец это ему удалось, но они уже далеко отодвинулись от роковой двери. Отрывая от себя Фарфрэ, Хенчард перевернул его вниз головой. Если бы левая рука у Хенчарда была свободна, Доналду тогда же пришел бы конец. Но шотландец снова встал на ноги и так скрутил руку Хенчарда, что у того лицо исказилось от боли. Хенчард, не выпуская Фарфрэ, немедленно нанес ему сокрушительный удар левым коленом и, пользуясь своим преимуществом, толкнул его к двери, — светловолосая голова Фарфрэ перекинулась через порог, а рука повисла снаружи вдоль стены.
— Ну, вот! — проговорил Хенчард задыхаясь. — Вот чем кончилось то, что ты начал утром. Твоя жизнь в моих руках.
— Так берите ее, берите! — пробормотал Фарфрэ. — Вы давно уже хотели этого!
Хенчард молча посмотрел на него сверху вниз, и глаза их встретились.
— Ах, Фарфрэ!.. Неправда! — проговорил Хенчард с горечью. — Бог свидетель, ни один человек так не любил другого, как я любил тебя когда-то… А теперь… я пришел сюда, чтобы убить тебя, но не могу тебе повредить! Иди доноси на меня… поступай как хочешь…
Он отошел в дальний конец сеновала и в порыве раскаяния бросился на мешки в углу. Фарфрэ молча посмотрел на него, потом подошел к люку и спустился во двор Хенчард хотел было окликнуть его, но голос отказался ему служить. И вскоре шаги Доналда замерли.
Хенчард испил до дна чашу стыда и раскаяния. На него нахлынули воспоминания о первом знакомстве с Фарфрэ, о том времени, когда своеобразное сочетание романтизма и практичности в характере молодого человека так покорило его сердце, что Фарфрэ мог играть на нем, как на музыкальном инструменте. Хенчард был до того подавлен, что не мог встать и лежал на мешках, свернувшись клубком, в позе, необычной для мужчины, особенно такого, как он. В этой позе было что-то женственное, и то, что принял ее такой мужественный и суровый человек, производило трагическое впечатление. Он слышал, как внизу говорят люди, как открывается дверь каретного сарая и запрягают лошадь, но не обратил на это внимания.
Здесь он лежал, пока прозрачный полумрак, сгустившись, не перешел в непроницаемую тьму, а дверной проем сеновала не превратился в продолговатый четырехугольник серого света — единственное из всего окружающего, что можно было видеть. Наконец Хенчард поднялся, устало стряхнул пыль с одежды, ощупью добрался до люка, ощупью спустился по лестнице и очутился во дворе.
— Когда-то он ставил меня высоко, — пробормотал он. — Теперь он вечно будет ненавидеть меня и презирать!
Его охватило непреодолимое желание снова увидеть Фарфрэ, в тот же вечер, и отчаянной мольбой попытаться достичь почти невозможного — добиться того, чтобы Фарфрэ простил ему это безумное нападение. Но, направившись к подъезду его дома, он вспомнил о том, что происходило во дворе, пока он лежал наверху в каком-то оцепенении. Он вспомнил, что Фарфрэ пошел в конюшню и стал запрягать лошадь в двуколку, а в это время Уиттл принес ему письмо, и тогда Фарфрэ сказал, что не поедет в Бадмут, как собирался, а поедет в Уэтербари, куда его неожиданно вызвали, причем по дороге туда заедет в Мелсток, так как это всего одна-две мили крюку.
Очевидно, он вышел из дому во двор, уже готовый тронуться в путь, и, конечно, не предполагал, что на него могут напасть, а теперь уехал (но не туда, куда собирался), не сказав никому ни слова о том, что произошло между ними.
Итак, сейчас не имело смысла искать Фарфрэ в доме; следовало пойти туда гораздо позже.
Оставалось только ждать его возвращения, хотя ожидание было почти пыткой для беспокойной и кающейся души Хенчарда. Он бродил по улицам и окраинам города, останавливаясь то здесь, то там, пока не дошел до каменного моста, о котором мы уже говорили и где он теперь привык стоять. Здесь Хенчард пробыл довольно долго, слушая журчанье воды, стекающей с плотины, и глядя на огни Кестербриджа, мерцающие невдалеке.
Так он стоял, прислонившись к парапету, пока его не вывел из рассеянности странный шум, доносившийся со стороны города. То была какофония ритмических звуков, которые отдавались от стен домов и усугубляли ее какофонией отзвуков. Не испытывая ни малейшего любопытства, он сначала подумал, что это гремит городской оркестр, решивший закончить памятный день импровизированным вечерним концертом, но такое предположение опровергалось некоторыми странными особенностями реверберации. Хенчард не мог себе это объяснить, да особенно и не старался — он так остро чувствовал свое нравственное падение, что был не способен думать ни о чем другом, и снова прислонился к парапету.