Мера Любви
Шрифт:
И Джованни безропотно позволил снять с себя верхнюю одежду. Но когда Арнуль стянул с него рубашку и, обернувшись, сказал: «Давай теперь воду, жена», — Джованни опять встрепенулся.
— О, пожалуйста, удалите женщину! — взмолился он.
— Да бросьте, мессир, что я, голого мужчину не видела? — весело заметила жена Арнуля.
Это заявление Джованни вовсе не успокоило, и Арнулю пришлось попросить жену уйти.
— Правда что, нехорошо, неприлично, огг же все-таки епископ, сказал Арнуль, усмехнувшись при этом про себя: «Жить будет».
После тщательного осмотра, когда Арнуль прощупал Джованни все кости на предмет их целости и стер с его лица кровь, можно было с уверенностью сказать, что с ним
Полежите пару дней, мессир, и все, дай Бог, образуется. Я прикажу, чтобы ставни вам не открывали. Да, и тут вот у меня тазик, если вас тошнить будет. Вот, все, спите. Вам спать хочется?
Джованни кивнул.
— Это правильно, вы должны спать, — и Арнуль оставил Джованни отдыхать, а сам примостился у камина, — зовите меня, если что понадобится, мессир.
Скоро к Джованни заглянул де Бельвар, успокоить свою совесть. Арнуль повторил графу все тоже самое: покой, сон, тишина и темнота, вот что требуется для скорого выздоровления мессира епископа. Де Бельвар подошел к кровати. Джованни бледный, с синяками и ссадинами на лице выглядел трогательно и жалостно. Граф с нежностью взял его за руку, поцеловал его уставшие, слипающиеся глаза, и в «доброй ночи, Жан» де Бельвара прозвучало уверенное спокойствие обладания.
ГЛАВА XLI
О том, как де Бельвар решился на преступление
В отношении силфорцев граф больше ничего не предпринял. «Хватит с них», — только и сказал он. Тибо Полосатый привез в Стокепорт сундук Джованни и Логику. Пропали деньги, все подарки де Бельвара, письменный набор венецианских львов, пушистая шапка, рукавицы, теплый плащ, не оказалось в выпотрошенном сундуке ни одной более-менее целой, не слишком заношенной верхней одежды или белья, ни одной пары башмаков. Джованни в первые два дня, когда он еще довольно плохо себя чувствовал, решили не говорить о том, как основательно его обобрали. Де Бельвар наведывался к нему по несколько раз на дню. Сначала Джованни даже есть не мог, только спал или дремал, измученный головной болью, и проблемы отношений между ними, пока он был так слаб, для де Бельвара попросту не существовало. Право слово, жестоко было думать о чем либо телесном в отношении больного, и граф наслаждался дарованной ему отсрочкой. Однако недолго, уже к вечеру второго дня Джованни поднялся с постели, а на третий вышел из своей спальни, и де Бельвару пришло время беспокоиться, что же будет дальше.
Первым делом Джованни перерыл свой сундук, перебрал все книги.
— Аристотель на месте! Библия, Гуго Сен-Викторский, Ансельм, Августин, Златоуст, Петр Ломбардский, Дионисий… Ни одна не пропала! — он уселся рядом на ковер с таким видом, словно его не обокрали вовсе.
— Да уж, сир епископ, зато вам носить нечего, — заметил Арнуль.
С Джованни сняли мерку и задали работу швеям и башмачникам Стокепорта, а пока одели его во что пришлось, все ему оказывалось не впору, слишком большое, особенно рубашки де Бельвара, выделенные во владение Джованни как самые тонкие.
Вечером третьего дня Джованни ужинал с графом. Де Бельвар очень хотел бы просить Джованни остаться жить в Стокепорте или в другом каком месте, не важно где, лишь бы вместе. Просьба, означавшая для графа то же самое, что предложение любовных отношений. Оттого и сказать об этом прямо у де Бельвара язык не поворачивался, он до сих пор не смел касаться темы близости между ними, боялся оскорбить чистоту Джованни. Поэтому спросил уклончиво:
— Вы ведь не собираетесь возвращаться в Силфор, Жан? Это совершенно немыслимо.
— Нет, конечно нет, Гийом, — печально ответил Джованни.
— И… и что же вы будете делать?
Джованни ответил не сразу. Де Бельвар полагал: Джованни ничего не остается в его положении,
— В каноническом праве то, что произошло со мной, называется malitia plebis — «серьезная оппозиция со стороны верующих», — вздохнул Джованни, сокрушаясь о разбитых надеждах семьи Солерио-Буонтавиани на его церковную карьеру. — Я не собираюсь воевать с силфорцами, никаких интердиктов, прошений к Святому Престолу, я просто откажусь от епархии. Отставка — единственный выход. Для этого следовало бы испросить разрешение покинуть Англию. Прежде всего, наверное, необходимо обратиться к архиепископу Кентерберий-скому, к канцлеру, не знаю, кто здесь за главного, пока король на континенте… хотя знаю, юстициарий. Так вот, потом нужно ехать в Рим для рассмотрения дела перед Папой, никто больше не может освободить епископа от занимаемой должности.
Де Бельвар забыл о своем ужине, он совершенно не ожидал такого подробного ответа, — ответа, в котором не было места ни ему, ни его прекрасным мечтам.
Разве невозможно уладить все здесь, своими силами? — пробормотал он в полной растерянности.
О, Гийом, я не хочу, не могу их больше видеть, — страдальчески нахмурился Джованни.
Графу показалось, что он никогда прежде не слышал ничего более противного, и это от самого милого его сердцу человека! Отпустить Джованни в Кентербери, в Лондон, в Рим? Де Бельвару очень захотелось разозлиться, но он был слишком подавлен для этого. Он-то, наивный, полагал, будто сама судьба отдала Джованни его воле, все обстоятельства их жизни сложились так, что им обоим осталось лишь покориться неизбежности, а как получается? Выходит, он оставался свободен в своем решении, мог снабдить своего любимого всем необходимым, дать охрану и отправить с Богом куда ему требуется. Но это значило потерять Джованни навсегда — все одно, словно он умер. Де Бельвар только что едва избежал такой кошмарной развязки, а теперь ему предстояло вновь добровольно ввергнуть себя в несчастье, ибо для него лишиться Джованни было хуже смерти. «Отпустить его? Как бы не так! Лучше мне кинуться с донжона вниз головой», — решил граф.
Де Бельвар понятия не имел о том, что Джованни высказал лишь должное, отнюдь не предполагаемое к осуществлению, ибо желал бы от всего сердца жить в Стокепорте, только не смел навязываться столь явно и по своему почину. Джованни столь же сложно было попросить оставить его в замке, сколь де Бельвару предложить ему это.
Весь остаток дня и добрую половину ночи граф мучился, размышляя, наверное ли принял Джованни решение бросить его, или еще возможно убедить его не уезжать. Де Бельвару оставалось лишь одно: спросить у Джованни напрямик.
Однако на следующее утро графу все представилось совсем в ином свете, и он передумал. Он прекрасно понимал, Джованни до сих пор в его власти, не дай он ему одежды, не помоги с деньгами, не отряди ему охраны, ничего у него не выйдет. Значит, какой толк у него спрашивать, ведь и речи быть не может, чтобы позволить ему уехать, а раз де Бельвар уже решил за Джованни его судьбу, слишком низко было бы требовать у него согласия на то, чего изменить он попросту не в силах. Ведь де Бельвар не сомневался, он способен уговорить Джованни на все, что ему угодно, но тогда, коли уж Джованни согласится добровольно или хотя бы почти добровольно, получится, что и он согрешил не меньше. А на самом деле и выбора-то у него не будет. Это не просто низко, это подло. Нет, вся вина безраздельно должна была пасть на голову де Бельвара, он готов был держать ответ перед Богом и людьми, он один, рыцарь-разбойник, самодур, преступник, ни в коем случае нельзя упрашивать Джованни, нельзя дать ему возможность хоть как-то выразить свое согласие, он останется невинной жертвой, графу придется взять его силой.