Мера Любви

Энгел Франц

Другая проблема, не столь непреодолимая, но все же довольно существенная, заключалась в том, что у Джованни не было еще готово ничего из одежды и обуви, одна рубашка, да и та графская. Арнулю пришлось признать, сколь бы ни приходилось ему оттого тяжко: ничегошеньки-то у него не выйдет, на вызволение епископа нет ни малейшей надежды. Сердобольному капеллану оставалось лишь постараться увидеться с Джованни наедине и погоревать вместе с ним над его несчастьем, коли уж никак невозможно помочь делу.

Однако и это последнее осуществить оказалось весьма непросто. Де Бельвар, как на зло, сидел у себя. И Арнуля не звал наверх, как это было у него раньше в

обыкновении. Напрасно капеллан бродил около лестницы в графские покои часами напролет. Его не приглашали, а самовольно явиться перед де Бельваром он не осмеливался. «Все оттого, что я уязвлю его совесть, — рассуждал Арнуль. — Я же ему все в лицо могу сказать, как есть, не побоюсь. Он знает мою честность, мои принципы, вот и не хочет меня видеть».

Промучившись так целый день и следующую ночь, Арнуль с утра пораньше занял свой пост на лестнице, и когда де Бельвар позвал наконец («не слишком-то рано», — отметил про себя раздраженный, замерзший Арнуль) своего пажа, отдал ему какие-то распоряжения, и мальчишка убежал исполнять, капеллан решился подняться в графские покои. Едва он приподнял ковер на входе в спальню де Бельвара, как тут же наткнулся на резкое:

— Тебе чего понадобилось? Я разве тебя звал?

— Я, я… пришел, ну… — начал мямлить Арнуль. — Мессир, я пришел спросить, не нужно ли вам чего, какие-нибудь особые распоряжения, — Арнуль, сам того не желая, выделил слово «особые», мысли путались у него в голове; перед ним сидел в своей постели де Бельвар, а рядом с графом лежал Джованни, при неожиданном появлении капеллана он натянул на себя одеяло чуть ли не до макушки, но Арнуль успел выглядеть все, что ему требовалось, а именно — мессир Жан был, по всей видимости, совсем без одежды. «Не из экономии, никак не из экономии, — стучало в висках Арнуля, — у нас на рубашках никогда не экономили».

— Тебе что, нечего делать? — сурово спросил де Бельвар, не давая Арнулю опомниться. — Пошел вон, занимайся своими обязанностями.

— Да, мессир, — едва слышно пробормотал вконец утративший присутствие духа капеллан, не нашедший в себе смелости даже просить прощения, и бросился чуть не бегом из комнаты, слетел по лестнице, едва не сшибив возвращающегося пажа, забился в дальний угол замка. «Ай, как плохо, какой ужас, бедняжка мессир Жан еще и стыдится своего положения, одному Богу известно, каково ему сейчас приходится», — сокрушался Арнуль, словно убедился только сейчас в том, во что и верить до сих пор отказывался. Он еще надеялся на чудо, думал: может, чем черт не шутит, все неправда, слуги по своей грубости не разобрали, не так поняли, но нет, так все и было, именно так, не иначе. «А граф-то, граф! Как с цепи сорвался! Разгневался, вон послал, — Арнуль чуть не заплакал от обиды. — Знает за собой дурное дело, вот и напускается на людей. Грубиян, злодей, такой и был всегда, самовольный. Что хочу — беру, не дай Бог хоть словечко поперек. Значит, он и с мессиром Жаном такой же», — вздохнул Арнуль.

Ему пришлось смириться, как и жертве де Бельвара, запертой на втором этаже донжона, несчастному епископу без епархии, которого Арнуль искренне оплакивал как попавшего в самое, какое только можно вообразить, бедственное положение. Раньше мессир Жан положительно влиял на де Бельвара, столь положительно и благотворно было это влияние, что Арнуль лишь удивлялся силе его авторитета у своего сеньора, теперь же где это благословенное время, растаяло, испарилось, кануло в Лету, теперь все плохо, гляди, чтобы не сделалось еще хуже, какая еще дурь в голову графу взбредет, — Арнулю

оставалось только вздыхать и сетовать на злую долю.

На днях Джованни примерял новую одежду, куда дороже и тканями и отделкой, и ладно сидящую на нем, не то что старая, так что вовсе не зазорно было показаться в ней перед кем угодно, не только перед стокепортскими рыцарями, и Джованни решился прервать свое затворничество, чтобы выгулять обновки.

Граф распорядился приготовить обед внизу, в общей зале, пора было уважить своих людей совместной трапезой.

Арнуль смотрел на графа и посаженного рядом с ним на хозяйское место епископа во все глаза.

— Благословите трапезу, мессир, — предложил он, помявшись, и глубоко поклонился Джованни.

— Нет, читайте молитву сами, как капеллан этого замка, — отказался тот.

Арнуль сокрушенно покачал головой. Так и есть: считает себя недостойным. И это он-то, злосчастная жертва произвола! Пока сидели за столом, Арнуль наблюдал Джованни. Сперва мессир Жан казался капеллану задумчивым, даже печальным, в чем помогало Арнулю неровное освещение и собственное воображение, но вдруг случилось неожиданное, немыслимое, чего, по разумению Арнуля, произойти никак не могло: де Бельвар сказал что-то Джованни, и тот засмеялся. Смеется?! Арнуль не донес кусок крольчатины до рта. Мессир Жан смеется?! Где стыдливость невинной жертвы, где неизбывная печаль сломленной и поруганной добродетели? Арнуль испытал горькое, жестокое разочарование. Он почитал Джованни святым, а тот оказался всего лишь… обычным человеком.

ГЛАВА XLIV

О политике

Жизнь в замке скоро вернулась к своему обычному порядку: де Бельвар по-прежнему управлял Стокепортом, как и всем своим палатинатом, жесткой рукой, только Арнуль лишился места ближайшего его советника, ибо теперь де Бельвар обсуждал все дела с Джованни. Они возобновили занятия, и граф делал значительные успехи в учебе, благодаря дисциплинированности своего милого учителя, не позволявшего Де Бельвару отвлекаться на уроках. Для прогулок и охоты погода стояла неблагоприятная, приходилось целыми днями сидеть дома, зато находилось предостаточно времени, чтобы миловаться.

Спустя пару недель Джованни напросился от нечего делать поглядеть на ежедневную тренировку де Бельвара с тяжелым оружием, и граф постарался продемонстрировать ему все свое умение. Он сначала для разминки покрутил полутораметровый боевой меч — с такой видимой легкостью, словно это была обычная палка, потом приказал завязать себе глаза, и Джованни перепугался, что любимый поранится.

— Всякое в бою может случиться, — объяснил де Бельвар. — Треснут по голове плашмя, в глазах потемнеет, или шлем сползет, да мало ли чего.

Де Бельвар приказал атаковать его сначала одному, потом паре, а потом и нескольким рыцарям сразу, и продолжал без устали отбиваться от них с завязанными глазами.

— Главное — научиться не мотать головой, а то от скрежета шлема по кольчуге и неприятеля-то не услышишь, — объяснил он Джованни, когда сел рядом с ним передохнуть немного и глотнуть воды. — В кольчужном капюшоне и в шлеме вообще плохо слышишь, почти лишаешься возможности ориентироваться в пространстве, а во время битвы и без этого грохот такой, что не сразу привыкнешь, приходится полагаться на внутреннее чутье: откуда на тебя нападают, — сказал де Бельвар и показал Джованни на деле то, что довольно угрожающе звучало даже на словах, так как лишил себя не только зрения, но и слуха, приказав подать подшлемник, верхнюю кольчуг и шлем.