"Мерседес" на тротуаре

Глущук Андрей Михайлович

Через двадцать минут я уже в больнице. По пути, шаг от шага эйфория исчезала, а боль возвращалась. В гардеробе начинаю думать, что раз уж я приперся в медицинское учреждение, не плохо бы в нем и остаться до полного выздоровления. Иду к Лешке и понимаю: какой я угловатый, неуклюжий и некрасивый. Сейчас главное не попасться на глаза Екатерине Владимировне. Такая встреча неизбежно приведет к летальному исходу наших не родившихся чувств. Аборт любви — страшная штука. Не криминально, но огорчительно.

Фортуна ведет меня за руку всю дорогу до Лешкиной палаты. Я проскакиваю, на удивление пустыми коридорами,

открываю дверь под № 210. Здесь мы с Фортуной расстаемся. Она предпочитает длинный темноватый коридор, а я оказываюсь в палате полной народа. Но не это самое страшное. Рядом с койкой Лешкиного соседа стоит Екатерина Владимировна. Белый халатик, на шее стетоскоп, накрахмаленная шапочка. Все пространство между шапочкой и стетоскопом занимают огромные серые глаза. Ну, может быть, я несколько преувеличиваю. Во всяком случае, я ничего кроме глаз не вижу. И, о чудо, строгая врачиха, оказывается, умеет улыбаться. Правда, не мне.

Сосед Лехи, мужик лет под шестьдесят с переломами рук, рассказывает ей что-то забавное из своей богатой биографии. Повествование остряк пытается сопровождать жестикуляцией. Загипсованные до плеч руки время о времени нелепо взлетают вверх, толстые, белые и неуклюжие как пломбир на палочке.

— Привет. — Слышу я с Лехиной кровати. — Я не жду, что ты со мной поздороваешься, но хотя бы рот закрой, а то ворона залетит.

— Какая ворона? — Я еще не пришел в себя от волшебной улыбки Екатерины Владимировны.

— Обычная черная ворона. — Разъясняет мне брат.

— Обычная черная ворона не такая дура, что бы залететь ему в рот. — Встревает Лариса. Она сидит на краю Лешиной кровати и пытается найти тридцать отличий между мной повседневным и мной сегодняшним. — Обычная черная ворона со страху помрет, прежде чем в это пугало залетит. Разве, что белая, да и то по недоразумению или из духа противоречия.

Вообще-то мы с Ларисой ладим. В том смысле, что наша взаимная «симпатия» никогда не переходит границу военного нейтралитета. Я никак не могу ей простить суверенитета брата, а она никак не желает признать, что нарушила идеальный семейный баланс. Раньше мы с Лешей жили вдвоем в родительской четырех комнатной квартире. Милый холостяцкий быт: приходящие жены, общий бюджет, разделение домашних работ. Брат готовил, я убирал. До появления Ларисы прекрасно отлаженный механизм функционировал без сбоев. И вот, это стихийное бедствие, именуемое любовью, привело к разделу территорий. Четыре комнаты, полученные в наследство, превратились в двухкомнатную квартирку для потенциальных молодоженов и однокомнатную для меня с котом. Теперь я вынужден не только выносить мусор, но и готовить. Утешает одно: Леха так же не сильно выгадал. Кулинарные способности Ларисы прописаны в узких рамках между манной кашей и яичницей. Так, что брат с кухни не ушел, зато теперь каждый вечер гуляет с мусорным ведром до помойки. Любовь зла…

— Ладно вам, родственнички, наезжать. — Отмахиваюсь я. — Как себя чувствуешь, уничтожитель Мерседесов?

— Неплохо. Сегодня дважды прошел коридор туда и обратно. — Видно, что Лешка гордиться своими успехами. — Слушай, Андрей, а что с твоей фигурой?

— С фигурой все в порядке. — Пытаюсь уйти от неприятной темы. Но, где там. Эта спетая парочка не упустит случая поиздеваться над бедным сиротой.

— Где

же нормально? — Лариса говорит укоризненно, так, будто поймала меня в магазине с ворованной коробкой конфет. — Ты сильно пополнел с последней нашей встречи.

— Так уж и сильно. — Продолжаю упираться я. Нашли время и место для допроса. Не дай бог на наш разговор обратит внимание Екатерина Владимировна. Тогда я умру тут же. От разрыва сердца. Ни одна реанимация не спасет.

— Брат, признайся честно: ты намерен поменять пол? — Я затравленно оглядываюсь на соседнюю койку. Мужик перестал размахивать белыми культями и с нетерпением ждет моего ответа. Поднимаю глаза выше. Милая улыбка исчезла из серых глаз. Они смотрят на меня. Строго, холодно, не скрывая осуждения.

— Здравствуйте, доктор. — Говорю запинаясь. Язык, подлец, потерял свою обычную резвость. Едва ворочается во рту, цепляясь то за небо, то за зубы. Когда не надо — треплется без устали, зато, если выпадает случай выручить меня в сложной ситуации — никогда ничего дельного от этого красного, толстого увальня не дождешься.

— Не увиливай. — Лешка, гад, продолжает суровый допрос с пристрастием. Будто не видит, в каком я состоянии. Больница на него влияет дурно. Как улица на малолетних балбесов. Раньше он таким не был.

— Я и не увиливаю. Чушь какую-то несете. Смена пола… — Не слишком убедительно отбиваюсь я. Вообще-то его вопрос вполне естественен. При виде такой круглой попки и пухлых бедер, что еще подумаешь? — Просто небольшая травма и больше ничего…

— Что же это за травма, от которой тебя раздуло, как воздушный шарик над Винни Пухом.

— Обжегся маслом. — У меня только одно желание: что бы какие-нибудь сверхсрочные дела заставили Екатерину Владимировну покинуть наше общество хотя бы на время. Но врачам в этой больнице, похоже, совершенно нечем заняться, кроме как выслушивать интимные истории получения бытовых травм.

— Сильно обжегся? — В голосе брата появляется беспокойство.

— Маслом несильно не бывает. — Подводит черту под разбирательством Екатерина Владимировна. — Раздевайтесь!

Услышать бы это в другое время, в другом месте и при других обстоятельствах. Да я бы был наверху блаженства. Но публично разматывать сейчас мой гидрокостюм? Нет, уж, увольте. Представляю себе как из меня потечет облепиховое масло вперемежку с сукровицей. Да еще запах перегара… Мне становится тошно. Не нужно было приходить сегодня в больницу. У сероглазой врачихи и так обо мне не лучшее мнение, а после такого позора можно сразу в монастырь подаваться. Или в отшельники.

— Не стоит, Екатерина Владимировна. — Отворачиваюсь в сторону, что бы скрыть запах перегара. Во мне растет твердое намерение: по возможности быстро ретироваться из больницы. Но осуществить сие благородное намерение не удается. Невозможно спорить с женщиной, тем более, если она находится при исполнении служебных обязанностей.

Лежу в смотровом кабинете на жесткой кушетке. Глазами к желтой клеенке, спиной к белому потолку.

— Господи, как можно так издеваться над собой! — В пол голоса выговаривает Екатерина Владимировна. Я представляю себе, как ее серые глаза изучают мои болячки, и чувствую не боль там, но жжение по всему лицу. Теперь ясно, что значит: сгореть от стыда.