Мерси, камарад!
Шрифт:
— Врач… — еле слышно прошептал он.
— Тебя уже осматривал врач?
Тилю показалось, что Ганс чуть заметно кивнул головой.
— Перевязали?
На сей раз Рорбек кивнул явственнее. И вдруг Тиля осенила одна идея.
— Ганс, у дома стоит машина с шофером. Через несколько минут наши танки пойдут на прорыв… Танкисты знают, где есть брешь. Хочешь… можешь?.. Шофер нас ждет!
Рорбек медленно повернул голову.
— У меня раздроблены оба бедра… — прошептал Ганс еле слышно.
«Осталось ждать еще две-три минуты, — думал лейтенант. — Сейчас они уже запускают моторы, но я останусь рядом
— Оставь эти иллюзии. Поздно. — Рорбек бросил взгляд на часы и горько улыбнулся, словно угадал, как долго он еще сможет наблюдать за бегом стрелок.
— Ничего не поздно! Тебе срочно нужна квалифицированная помощь! Вот что для тебя сейчас самое важное!
— Хинрих, побудь еще немного со мной. — Рорбек закрыл глаза, утомленный тем, что ему пришлось произнести несколько слов.
Фельдфебель-санитар спустился в подвал. Бинокль висел у него на груди.
— Фельдфебель, неужели у вас нет врача? — спросил Тиль у него.
— Убит сегодня утром, господин лейтенант!
— Ты можешь дать вахтмайстеру что-нибудь болеутоляющее? Морфий, например?
— Конечно, — ответил санитар, разыскивая в своей сумке ампулы.
Повязка на бедрах Ганса потемнела от крови. Когда санитар сделал ему укол, тот даже не пошевельнулся.
— Он сейчас быстро уснет. Дыхание у него неглубокое.
— Спасибо. Это мой друг.
Фельдфебель направился в противоположный угол.
Ганс Рорбек, который всегда был очень спокойным человеком, и сейчас на грязной соломенной подстилке лежал совершенно спокойно; ему было всего-навсего двадцать восемь лет, а по виду можно было дать все сорок: на лице залегли глубокие морщины.
Тиль начал вспоминать, когда он увидел Рорбека впервые. А было это в сорок первом году северо-западнее Киева, когда они вылезли на рассвете из бомбовой воронки, не имея ни малейшего представления о том, что их ждет.
На лице Ганса ничего не отражалось, оно было безжизненным.
Когда человек находится на грани между жизнью и смертью, он становится суеверным.
«Я и сам был в таком положении, — вспомнил Тиль. — Было это весной сорок второго года, когда я лежал в тифозном бараке где-то недалеко от Орла. На улице мороз. Смерть тогда буквально смотрела мне в глаза. Ни врачи, ни санитары не верили в мое выздоровление. Мою кровать, стоявшую у батареи, уже обещали другому больному. Все ждали, что я вот-вот умру. А я нутром чувствовал, что выживу. Вот и Ганс…»
Сквозь маленькие окошечки в подвал пробивались солнечные лучи.
Рорбек пошевелился. Один глаз чуть-чуть приоткрылся. Взгляд искал циферблат часов.
— Если ты быстро уйдешь, Хинрих… — пролепетал Ганс, а дальше вообще его невозможно было понять.
— Пусть они уходят, и танки и машины, меня это сейчас не интересует…
Тиль почувствовал, как лицо его свела судорога. Он думал: «Нужно заставить его взять себя в руки, нужно вдохнуть
— Нельзя так распускаться. Подумай о Мартине! Она же верит в тебя, ждет! Что она подумает? Вот кончится все это, и мы втроем сядем за стол, выпьем, поговорим. А потом — нам с тобой нужно еще рассчитаться с Альтдерфером, не так ли?
«А нужно и можно ли его сейчас, в таком положении, утешать? Интересно ли умирающему знать, что там приказал Альтдерфер, который, возможно, давным-давно выбрался из окружения и никогда больше не попадется мне на глаза. Зачем Гансу знать, что сказал или сделал Альтдерфер? Зачем ему знать, как я об этом думаю или каким образом собираюсь отомстить ему? Его сейчас, видимо, интересует одно: останусь ли я возле него или уйду, а если уйду, то под каким предлогом. Именно поэтому я должен выстоять до конца, а все остальное сейчас ерунда!
Однако этот подвал Рорбек сможет покинуть только трупом, который на свет божий вынесут на носилках два егеря из похоронной команды, какие-нибудь Джим и Джо из Канзас Сити или Алабамы. Похоронят же его в братской могиле. И я ничем не могу ему помочь. Разве что сколотить крест на могилу, написать на нем: «Спи спокойно…» А почему бы не написать, что он умер «смертью героя»? Но за что — вот вопрос. За что же именно умер Ганс Рорбек?.. Хотя он пока жив. Но во имя чего, для какой цели он жил до самой смерти? И почему я сам хочу вырваться из котла? Я, лейтенант Тиль! Почему я не покончу со всем этим? Почему я еще живу? Когда кругом сотни тысяч таких же, как я, тоже… могли бы поступить так же… А ведь будучи на Восточном фронте, все они читали листовки, в которых русские призывали их к благоразумию. В тех листовках было написано: «Подумайте о ваших матерях и отцах, о ваших женах и детях! Подумайте о том, как остаться в живых! Только тогда вы сможете вернуться на родину к вашим родным!» Ниже писалось, что эта листовка является одновременно пропуском, который знаком каждому советскому солдату. Однако гитлеровские солдаты по многим причинам не хотели сдаваться в плен: из страха, из-за сознания собственной вины, из-за ложного чувства чести и тому подобное…»
Рорбек с трудом дотянулся до кармана своего френча и, вытащив из него свернутое в несколько раз письмо, протянул Тилю. На конверте крупными буквами было написано: «Мартине Баумерт».
Их взгляды встретились.
— Передай ей… — В голубых глазах Ганса застыла мольба.
Тиль сунул письмо в карман.
— Я передам его Мартине вместе с твоим приветом, Ганс. Я расскажу ей, как ты ее любишь… — Тиль замолчал, не в силах продолжать дальше.
Губы Рорбека снова тронула легкая улыбка. Он что-то искал взглядом.
— Мой пистолет…
Тиль увидел на ржавом гвозде пистолет Ганса, маленький «вальтер». В войну появился обычай дарить оружие погибшего или умирающего живому.
«Неужели он стрелял из него в кого-нибудь? Не могу себе представить!» — подумал Тиль.
— Спасибо, Ганс, — сказал он и снова подумал: «Нужно будет сохранить его на память. А можно ли оставлять пистолет на память? Все зависит от того, в кого из него целиться. Во врага? Вот если бы в Альтдерфера, который собственноручно послал Рорбека на верную смерть. Уж лучше бы ты мне объяснил, Ганс, чтобы не было никакого недоразумения между нами».