Мертвая зыбь (др. перевод)
Шрифт:
Он наверняка стал бы похожим на деда. Большие, печальные глаза, напряженные морщинки на широком лбу, мудрый, понимающий взгляд человека, повидавшего на своем веку все – и радость мира, и его необъяснимую, изощренную жестокость.
– Я так люблю тебя, папа!
Она взяла обеими руками бессильную кисть отца и долго, долго не отпускала.
Эпилог
Первый по-настоящему весенний день – солнце, теплынь, щебетание птиц, алый атлас тюльпанов, небо, как гигантский голубой парус над Эландом. В такие дни
Репортер местной газеты Бенгт Нюберг всегда считал, что на Эланде допущена ошибка: новый год на острове начинается весной, именно тогда, когда ей, весне, вздумается всерьез взяться за свои весенние дела. В такие дни, как сегодня, он старался все время быть на воздухе.
У него накопилась куча переработок. Можно было бы взять несколько свободных дней, бродить по альвару, слушать беззаботное щелканье соловьев, смотреть, как чуть не на глазах съеживаются огромные лужи талой воды… но в этот день, именно в этот день он должен работать.
Он поднял глаза к небу и зажмурился. Так бы и простоять весь день… Посмотрел на марнесскую церковь за каменной оградой.
Зимой, когда вскрывали могилу, собралось множество зевак – никто никого не приглашал, но в газетах промелькнуло слово «эксгумация», и новость распространилась в городке со скоростью лесного пожара. Даже пришлось установить оцепление.
А сегодня, в этот четверг, на похороны пришли всего несколько человек, но даже и их пастор попросил остаться за стеной.
Кроме Бенгта, был только один репортер. Его зачем-то прислали из Боргхольма, хотя Бенгт туда звонил и заверил, что с фоторепортажем справится сам. Но событие неординарное, материал вполне можно продать в центральные газеты, и они, видимо, решили, что Бенгт с его устаревшей фотокамерой и небрежными снимками вряд ли потянет.
Фотограф – совсем мальчишка, наверное, только что начал, и зовут его Йенс – так же как убитого мальчика. Амбициозный паренек, наверняка рассматривает свою работу как первые шаги в карьере, которая несомненно достигнет своего апогея через несколько лет, в одной из гигантских стокгольмских вечерок. Амбициозный, но скучный до зевоты. В те редкие моменты, когда он не возился со своей камерой, он говорил только об эстрадных знаменитостях, которых мог бы исподтишка сфотографировать в интимных ситуациях, и о том, как заработать деньги на бегах. Ни то ни другое Бенгта совершенно не интересовало.
Этот парень к тому же был на редкость непоседлив. С той самой секунды, как ему показали место за оградой, он начал бегать кругами, выискивая наиболее эффектные ракурсы.
– Думаю, можно попробовать туда проникнуть, – заговорщически шепнул он Бенгту. – Если пройти вдоль стены, а потом…
– Стой, где стоишь. – Бенгт даже головы не повернул. – Отсюда все видно.
Через несколько минут из церкви появилась процессия. Сочно и непрерывно зачмокал навороченный «Никон» Йенса.
По выложенной каменными плитами дорожке сразу за пастором шли Юлия Давидссон, мама, и Герлоф, дед покойного. Оба в черном. За
– А это кто, за матерью? – шепнул Йенс, опустив на секунду аппарат.
– Отец ребенка.
Герлоф поддерживал Юлию… Нет, скорее наоборот – Юлия поддерживала Герлофа. Так они, рука об руку, дошли до могилы, так и стояли, пока гроб опускали в землю. Герлоф опустил голову, Юлия кинула в могилу розу.
Печальный финал, подумал Бенгт, но все же лучше так, чем было… столько жутких событий всего-то за полгода. Гибель Эрнста Адольфссона в каменоломне, смерть Гуннара Юнгера в отделе полиции в Марнесе… И найденный в его сейфе в Лонгвике маленький детский сандалик – пара к тому, что Мартин Мальм в припадке раскаяния послал Герлофу.
Преступление уже считалось раскрытым, но неожиданно для всех Леннарт Хенрикссон потребовал провести криминологическую экспертизу гибели Гуннара Юнгера. В результате ему, Леннарту, предъявили обвинение в убийстве Нильса Канта, Гуннара Юнгера и непреднамеренном убийстве Йенса Давидссона.
Бенгт опять вспомнил тот промозглый зимний день, когда проводилась эксгумация. Над могилой поставили куполообразную палатку, что-то вроде маленькой церковки рядом с большой марнесской. Полицейские работали долго и тщательно, иногда только забегали погреться в притвор.
В гробу, помимо Нильса Канта, лежали останки еще одного человека, шведского гражданина, проведшего долгое время в Латинской Америке. Имя его установить так и не удалось.
И наконец, в маленьком углублении под гробом нашли останки ребенка.
На этом можно было поставить точку и закрыть дело о пропаже Йенса Давидссона.
В тот раз в Марнес приехали представители и вечерних газет, и радио, и телевидения. Местные репортеры оказались в центре событий, но Бенгту оказалось очень трудно удерживать профессиональную дистанцию. Он писал репортажи с тяжелым сердцем. Много лет он был хорошо знаком, даже дружен с Леннартом Хенрикссоном, и особых поводов для радости у него не было.
После короткой церемонии у могилы Герлоф и Юлия медленно двинулись назад к церкви. За ними, в нескольких метрах позади, следовал Микаель.
Насколько Бенгту было видно, Юлия и Герлоф не обменялись ни единым словом во время церемонии. Но и без слов было видно, как близки они друг другу… настолько, насколько могут быть близки самые родные, самые незаменимые люди. И он даже немного позавидовал.
– Вроде все, – сказал фотограф и опустил камеру. – Или как?
– Или как, – подтвердил Бенгт. – Теперь по домам.
В предусмотрительно вытащенном из кармана блокноте он не сделал ни единой пометки. А что писать? И в газете… пусть появится снимок, короткая пояснительная надпись – кто, что… и все. Больше ничего не надо.
Несколько слов, этого достаточно. Но если его кто-нибудь спросит, как прошли похороны маленького мальчика… он скажет: светло, достойно, в мире и любви… таким и должен быть конец затянувшейся мрачной истории – из тех, что когда-то, экономя керосин, рассказывали детям в сумерках.