Мёртвое море памяти

Кузьмичёва Елена

В квадратной раме, как в картине кисти Рафаэля, расчесывала длинные рыжие волосы красивая девушка с тонкой талией и несколько широкими плечами, то и дело поглядывая на меня. Мне льстило, что я замечен. Я стоял с сигаретой в руке у раскрытого настежь окна. Позади меня, в простой алюминиевой кастрюле, закипало на плите кофе. Я отвернулся на секунду, чтобы наполнить кружку, а когда вернулся, в окне уже было пусто.

Порой я видел, как она поливала цветы, как сидела на подоконнике с разноцветным журналом, как разговаривала по телефону, и смеялась, и встряхивала пышными волосами. Она была красива и нравилась мне, за ней

было интересно наблюдать, потому что она была – живой. Однажды, проснувшись в три часа ночи, я заметил свет за лиловыми шторами её окна, и в полусне думал, почему она не спит в столь поздний час. Но я так и не узнал, почему.

На втором этаже жила молодая пара с ребенком. Иногда они забывали задернуть шторы, и тогда, медленными вечерами, я смотрел, как они сидят, обнявшись, напротив телевизора. Когда они не забывали задернуть шторы, я догадывался, что они делают то же самое. Они сидели почти всегда неподвижно, несколько скованно, повернувшись затылками к окну. Мне было интересно, исчерпало ли себя их тихое семейное счастье. Или они умеют быть счастливыми? а значит, обладают тем, что не дано мне. Странно, но я ни разу не замечал, чтобы они ссорились. Только ходили из комнаты в комнату, говорили о чем-то, почти не жестикулируя. Они зажигали свет, и я видел, – я всё видел – и не на что было смотреть. Скучно, безумно скучно.

Интересней было наблюдать за пожилой женщиной, которая вечно что-то готовила на кухне, – неизвестно, для кого, ведь я ни разу не видел у неё в доме гостей. Впрочем, все окна, кроме кухонных, были для меня не доступны благодаря плотным синим занавескам. Иногда до меня доносились звуки музыки: на кухонном подоконнике стоял старый магнитофон, и она порой пританцовывала, крутясь у плиты, как будто на лице у неё не было морщин, как будто она была не одинока, как будто впереди её ждала яркая, насыщенная жизнь, – как будто эта жизнь только что началась. Мне хотелось как-нибудь зайти к ней в гости, на обед или ужин, послушать рассказы о её молодости, станцевать с ней и посоветовать задернуть шторы. Но я не зашел.

Больше всего я привык к мужчине, который жил на последнем этаже. Разумеется, я ничего о нём не знал: какой у него голос, где он работает и что читает, я только видел его спортивную, осанистую фигуру, лицо с густыми русыми усами и бежевый халат. Всякий раз, когда открывал окно, чтобы выкурить сигарету, он неизменно стоял напротив меня. У него на балконе было полно забытых вещей – колесо от велосипеда с изломанными спицами, цветочные горшки с отбитыми краями, детская ванночка, в которой хранились выцветшие пластмассовые игрушки.

Мы всегда курили одновременно, эта необъяснимая синхронность порой доходила до абсурда. Какой-то невыносимой ночью, когда мысли не давали мне покоя, я выглянул в окно, отчаявшись заснуть. Ещё не рассвело, но он был там, и с тех пор, открывая окна, я всегда искал его глазами. Казалось, мы чувствуем друг друга, как пара точнейших в мире часов, которые идут секунда в секунду. Я проникся к нему поверхностной, но искренней симпатией, словно у меня появился друг, которого мне не хватало в отсутствии Тимура.

Но однажды утром я не увидел его. На балконе было пусто, только раскачивалось на веревках белое постельное белье. Я растянул сигарету на пять минут, в недоумении выкурил еще одну, но он так и не появился. Удивительно, но мне не хватало

его. Если бы это был мой друг, я бы бросился звонить ему и спрашивать, что случилось. Но его я мог только ждать, облокотившись на подоконник, со скучающим видом человека, которому нечем заняться.

С тех пор я старался не смотреть в окна. Даже к этим людям, которые всегда находятся на расстоянии пятидесяти метров и исчезают, ничего не сказав, – даже к ним можно привыкнуть, даже их можно научиться ждать.

Через несколько дней я вновь увидел его и не мог не улыбнуться нашей почти долгожданной встрече, хотя он, должно быть, вовсе не разделял моей радости. Смешно было думать, что он замечал меня. Его жизнь была наполнена повседневностью, в которой не было места всему тому, что лежит по другую сторону окон. С тех пор, как я оставил свой город, ни в чьей жизни для меня не находилось места. Когда-то меня это радовало, ведь, уезжая, я хотел именно этого. Но теперь это была всего лишь пресная правда, которая стала слишком привычной, чтобы я мог назвать её исполнением своей давней мечты.

Страница 49

Двадцать две минуты непонимания

Мои давние мечты исполнялись в то время, когда я был с Анной: простое, невзыскательное счастье, казалось, не имело границ и существовало всецело лишь для меня. Правда, уже тогда мне было этого мало. Слишком просто, – думал я, – и утешал себя, доказывая в уме сложнейшие математические теоремы. Простота скрывала подвох. Мы незаметно падали в бездну обыденности.

Это началось зимой, когда вечерние улицы смолкли, и мягкий снег смягчил резкие контуры домов, настойчиво заметая за нами следы. Мы шли молча, свернув в сторону от шумной автотрассы. По этой дороге мы ещё ни разу не ходили. В конце её был тупик, путь прерывался железнодорожными линиями. Я наблюдал, как растворяется в воздухе тёплый пар от нашего дыхания и слушал свежий хруст наших снежных шагов. Я снял перчатку и взял её за руку. Её рука была горячей. Фонари проливали янтарный свет на наши лица, и мне казалось, что мы думаем об одном и том же, и мне казалось, что мы молчим, потому что с избытком понимаем друг друга. Я льстил себе. Мне только казалось.

– Двадцать две минуты, – строго произнесла она, внезапно остановившись.

Это было совсем не то, о чём я думал.

– Что?

– Ты молчишь. Двадцать две минуты. Хватит, может быть?

Я почувствовал раздражение. Оказывается, всё это время она измеряла моё молчание в минутах. Анна наблюдала за мной и, когда я забывал глядеть на часы, безукоризненно точно вела счёт моему времени. Как это подло, – думал я. Она ничего не понимала. Мне только казалось. Я вновь натянул перчатку на руку, и мы продолжили наш молчаливый путь в тупик. Я злился на себя.

– Зачем ты притворяешься, что не понимаешь меня? – я действительно подозревал, что она притворяется.

– Но я действительно не понимаю. – Это казалось ей таким естественным: не понимать.

Резкий тон этих тихих слов разозлил меня ещё больше. Не найдя слов, я замолчал. Она тоже злилась: на то, что я прислушиваюсь к нашим снежным шагам вместо того, чтобы занимать её разговором.

Так я впервые осознал, что ближе нам уже не стать. Болезненное чувство непонятости проросло во мне, пустило свои корни в моих чувствах, которые с этого момента были обречены.