Мёртвое море памяти
Шрифт:
С раннего детства я начал терять себя по осколкам. Всё началось с зеркала. Я смотрел в зеркало каждое утро. Я хотел напоминать себе самого себя, но тот, кого я видел в зеркале, был вовсе не схож со мной. Я слишком долго этого не осознавал, и всё-таки каждый день искал подвоха, изнанку видимости, которую не мог ни угадать, ни подсмотреть. Я искал подвоха до тех пор, пока не понял, что это вовсе не я.
Однажды, выходя из ванной, я неосторожно задел край зеркала плечом, и оно с мелодичным звоном рассыпалось осколками по кафелю. Искривленная геометрия осколков отражала меня многократно, изображая случайно выхваченными из цельного образа частями. Когда я нагнулся,
С тех пор я полюбил разбитые зеркала и каждое утро упрекал новое зеркало в желании мне польстить только потому, что на нём не было ни трещинки.
Мне кажется, только в детстве я был похож на отражение в зеркале без единой трещинки. Со временем мои возможности отделились друг от друга и начали покидать меня, как выброшенные осколки. Жизнь медленно вымарывала во мне личность, стирая грани пылью обстоятельств, оставляя обыкновенного человека, который не оказался сильнее этой пыли. Который оказался никем.
Когда мне было около десяти лет, родители хотели, чтобы я пошел в музыкальную школу. Но мой преподаватель напоминал мне чудище из моих извечных ночных кошмаров, и мне стыдно вспоминать, как я рыдал, лежа на полу вестибюля и кричал до тех пор, пока меня не отвели домой. Туда я больше не вернулся. Но до сих пор в моей памяти хранится его непропорционально большой нос, нависшие над глазами густые брови и глянцевая лысая голова, блестящая так абсурдно на фоне свисающей до солнечного сплетения бороды.
Мне не было и двенадцати, когда я дал другу почитать мою любимую книгу о динозаврах. Он так и не вернул мне её, и я бросил изучать динозавров, потеряв в себе палеонтолога, впрочем, оправдав себя тем, что незачем изучать то, чего уже давно не существует.
Позже я окончил художественную школу, но с тех пор ни разу не брал в руки кисть. Я обвинял в этом книги, которые читал, школу, которую посещал, друзей, которых любил. Под бременем пренебрежения во мне погиб художник-сюрреалист, быть может, новый Сальвадор Дали. Это была самая ощутимая потеря, самый тяжелый осколок, который я до сих пор ношу с собой, изредка раня об него чистые, не выпачканные красками руки. Я ношу с собой повсюду этот синий труп, нарисованный акварелью цвета ультрамарин. Запекшаяся гуашевая кровь покрывает его грудь, из которой торчат, как ножи, колонковые кисти и простые карандаши разной мягкости. Живопись была моей мечтой, которой я уже давно себя лишил, зная, что воскреснуть художнику уже не удастся. Синий труп уже давно нарисован ультрамариновой акварелью.
Если бы художник во мне был жив, я бы стал рисовать время. Я бы нарисовал гонимый ветром осенний лист, только что оторвавшийся от ветки. Я бы нарисовал могильную плиту, уже поросшую влажным мхом и утопающую в земле. Я бы нарисовал отпечаток ботинка на проезжей дороге, который наполнился водой и потерял чёткие очертания. Я бы нарисовал задумчивые морщины на лице старика, склонившегося над полуистлевшей от времени книгой. Я бы нарисовал себя, сидящим на лавочке в ранний час, положив ногу на ногу, в то время как мимо меня пробегали бы то, кто спешит на работу.
Я бы столько всего нарисовал, будь я художником, но могу только писать об этом. Я мог бы уехать, мог бы вернуться, мог бы придумать себе другую жизнь. Я мог бы. Но если отбросить условное наклонение, я сижу за столом и пишу, даже не глядя в окно, за которым, по моим расчетам, уже должны сгущаться сумерки, сижу потому, что этим вечером кроме слов меня ничто не интересует. Даже время затихло
Я просто не оставил для себя других возможностей. Я разделил свою жизнь на страницы и начал писать. Мне ничего другого не оставалось.
Страница 52
Дождь и двадцать кружек чая
Поэтому я доверял свои мысли листу бумаги под бесконечными ливнями города дождей. Я почти ни с кем не говорил – так долго, что казалось, забыл, что значит разговаривать. К тому же, погода не располагала к разговорам: под дождем обычно спешат, не глядя по сторонам, поле зрения ограничивает зонт.
Я не терпел зонтов и потому всегда был беззащитен перед ливнем. Но однажды мне надоело ждать, пока он кончится, и я вышел на улицу. Вскоре я уже шел по заброшенному парку, в котором когда-то, должно быть, гуляли все дети города, но теперь массивная каменная ограда проросла мхом, карусели покрылись ржавчиной и замерли, не довершив круга, тропинки смыло водой. В каждом городе я искал таких забытых, потерянных мест, куда приходят только те, кому одиночество нужно, как воздух, или те, кому некуда больше идти. Это было место родственных мне душ, все остальное пространство было враждебным, принимало меня лишь с тем, чтобы начисто стереть всё индивидуальное. Тонкие, ещё безлиственные ветви, были чёрными от сырости. Дождевые капли дробились, мелкими брызгами разбиваясь о ржавый металл каруселей, позли по замшелым камням, расходились кругами по воде и тонули в заросшем осокой озере, и утекали под землю невидимыми извилистыми вертикалями.
В глубине парка, на высоких качелях с искривленной осью, безмолвно сидела девушка. Отделенная от меня завесой дождя, она была призрачной, как сон, казалась обманом зрения. Я заметил её, только когда расстояние между нами было не больше двух метров. Она молча смотрела мне в глаза, вероятно, увидев меня гораздо раньше. Мне было неуютно под этим замершим, ничего не выражающим взглядом. По её щекам текла вода, её глаза были, казалось, полны слез, но, подойдя ближе, я увидел, что это была всего лишь дождевая вода. Её глаза ничего не выражали. Она была высокого роста и очень стройная, с длинными ногтями на замерзших, побелевших пальцах. Тёмные волосы спадали почти до земли, когда она сидела на качелях. Я остановился перед ней и поймал себя на том, что хотел бы начать разговор. Нельзя было и дальше просто молча смотреть друг на друга.
– У тебя красивые волосы. – Я всё еще разглядывал их, измеряя взглядом их длину.
Спустя несколько секунд она ответила.
– Я сижу здесь уже два часа. – Это был не тот ответ, которого я ждал. Эта фраза была ни с чем не связана, не согласовывалась с моими словами.
– Ты простудишься.
– Ну и что? – Я не знал, что. В сущности, мне нет никакого дела до того, что она простудится.
Мы ещё помолчали. Я подумал, что дождь размывает границы, подумал, что моя футболка неприятно прилипла к телу. Подумал, что у девушки слишком узкое, даже некрасивое лицо. Если бы не дождь, я бы ни за что не подошёл к ней.
– Зачем ты здесь? – Спросил я её.
– Смываю прошлое. – Равнодушно произнесла она.
– То есть? – На самом деле, я понял, что она хотела сказать, но по инерции длил разговор, чтобы избежать томительной паузы.
– Смываю прошлое. А ты? – Повторила она. Ей было всё равно, о чем спрашиваю я. Она говорила сама с собой.
– Я смываю настоящее, чтобы вернуться в прошлое. – Сказав, я подумал, что в этих словах слишком много правды, чтобы высказывать её первому встречному. Но, раз уж я высказал…