Мертвое озеро
Шрифт:
Иван Софроныч быстро, но осторожно подкрался к спящему, тихонько разбудил его и сказал плачущим голосом:
– - Бога ты не боишься, Савелий: барин так болен, а ты не только что заснул, да еще беспокоишь его -- храпишь, словно год не сыпал.
– - Виноват,-- четвертую ночь глаз не смыкал! и самому невдомек, как вдруг склонило; я и не думал, что сплю!
– - отвечал Савелий, любимый камердинер Алексея Алексеича.
Затем Иван Софроныч, ведя за собой Настю, осторожно вошел в комнату больного. В ней царствовала глубокая тишина.
Иван Софроныч остановился,
Прошло, однако же, несколько минут, а больной не подавал голоса, даже не шевелился.
– - Надо подождать,-- шепнул Иван Софроныч дочери,-- когда сам очнется да спросит. Он и всё со мной сам заговаривал.
И они ждали с полчаса.
– - Что ж он не говорит?
– - тихо спросила Настя.
– - Ну, не говорит! известно: слаб,-- забылся, так и не говорит; может, к лучшему,-- сурово отвечал Иван Софроныч.
Прошло еще полчаса. При каждом движении Насти Иван Софроныч тихо произносил "тсс!..", и Настя не смела пошевелиться. Но, держась всё в одном положении, она страшно устала.
– - Да он даже не шевелится, батюшка!
– - тихо заметила она.
– - Ах дура ты, дура!
– - с досадой сказал Иван Софроныч.-- Да кабы ты видела, как болел его высокоблагородие. Ведь ему, голубчику, и пошевельнуться в труд…
И он замолчал, сделав снова дочери знак, чтоб она не говорила и не шевелилась.
Сам же он с той самой минуты, как она пришла, стоял всё в одном положении -- неподвижно. Правая нога его стояла на полу, левая, несколько выдвинутая вперед,-- на ковре, лежавшем у постели; он был в подержанном вицмундире своего полка, без эполет, застегнутом наглухо; бледное лицо его, вставленное в рамку седых всклокоченных бакенбард, выражало чуткое, сосредоточенное внимание; глаза были постоянно устремлены на больного. Настя стояла подле него, несколько сзади, и тоже внимательно и грустно смотрела на больного.
Прошло еще несколько времени тихого ожидания. Из соседней комнаты снова послышалось громкое храпенье Савелья. В лице Ивана Софроныча мелькнуло выражение досады и упрека. Он, однако ж, не пошевелился.
– - Слышите, как храпит Савелий,-- тихо сказала Настя.
– - Тс!.. слышу! Эх, Савелий, Савелий! не ожидал я от него этого!
– - прошептал Иван Софроныч.
И опять оба они хранили глубокое молчание, которое можно было сравнить только с спокойствием и неподвижностью больного, лежавшего всё в том же положении.
Настя с трепетом прислушивалась к жужжанью мухи, которая билась об стекло с какой-то безумной суетливостью; смотрела на свечу и на черное пятно, окруженное светом, отражавшимся на низком потолке, и поминутно мелькавшее. Тоскливость овладевала ею более и более.
– - Долго ли мы будем так ждать?
– - спросила она, чувствуя смертельную ломоту во всем теле.
– - А вот когда очнутся его высокоблагородие да спросят,-- отвечал Иван Софроныч,-- тогда и перестанем.
– - Да спросят ли они?
– - простодушно возразила
Смущение, гнев, ужас выразились в лице Ивана Софроныча. Он с таким негодованием посмотрел на свою дочь, что Настя вся задрожала и, будто уличенная в преступлении, пугливо прошептала:
– - Папенька! я так только сказала.
– - Так!
– - возразил Иван Софроныч с каким-то судорожным беспокойством.-- И так не надо говорить пустяков. И кто тебя просит говорить!
– - продолжал он с гневом.-- Молода еще, глупа еще, чтоб соваться не в свое дело…
– - Тише, папенька! он, кажется, шевелится,-- сказала Настя, которой в самом деле показалось, что больной пошевелился.
– - Шевелится! Ну, видишь -- пошевелился!
– - с живостью подхватил Иван Софроныч, и глаза его впились в больного.
Больной, однако ж, лежал по-прежнему неподвижно, и как ни всматривался Иван Софроныч в лицо и во всю фигуру его, не мог открыть признака движения.
– - Ты точно слышала, как он пошевелился?
– - спросил Иван Софроныч Настю.
– - Кажется,-- отвечала Настя.
Иван Софроныч рассердился.
– - Дура!
– -прошептал он.-- Ведь слышала, что пошевелился? слышала?..
Он ждал ответа. Настя кивнула головой.
– - Так чего ж тут: кажется! нечего и говорить: кажется!
Он стал снова всматриваться в больного, и новое, сейчас только сделанное открытие поразило его: как он ни прислушивался, он не мог услышать дыхания больного. Это открытие вызвало на лице Ивана Софроныча выражение минутного ужаса, которое потом сменилось выражением досады, вероятно относившейся к Савелию, которого храпенье постепенно усиливалось.
– - Слышишь, как он дышит?
– - спросил Ивая Софроныч дочь свою.
– - Слышу,-- отвечала запуганная Настя.
Иван Софроныч вздохнул свободнее.
Между тем другие мысли теснились в голове девушки, которая вся трепетала, проникнутая смутным ужасом. Полумрак комнаты, неподвижное, бледное лицо больного, глубокая тишина, нарушаемая только досадным храпеньем Савелья,-- всё пугало ее и настраивало к унылым мыслям. Всматриваясь в лицо больного, она постепенно поражалась более и более его неподвижностью, безжизненной бледностью и тем строгим, пугающим выражением, которое сообщается лицу смертью. Чем более она всматривалась в лицо больного, тем более находила она в нем сходство с холодным, суровым, неподвижным лицом своей бабушки -- единственного существа, которого смерть случилось ей видеть. И чем более думала она о своей бабушке, припоминая ее лежащую в гробу и потом отпеваемую в церкви, тем страшнее и страшнее становилось ей и тем неотвязнее преследовала ее мысль, что Алексей Алексеич также уж умер и даже холоден, как и бабушка. И воображению Насти он уже представлялся в тех самых положениях, в каких она видела свою покойную бабушку в последние дни, до той минуты, как положили ее в могилу и стали засыпать землей. Настя дрожала, и когда наконец страшная мысль совершенно овладела ребенком, она не могла долее противиться ужасу и, невольно оборотившись к отцу без прежней осторожности, громко произнесла: