Мёртвые душат
Шрифт:
Речь Гру звучала вполне обычно: он такие уже говорил не раз в других обстоятельствах, и добивался оваций от карликов, либо сдержанных кивков согласия от мертвецов, не желающих дерзить уважаемому некрософу. Сейчас он произносил речь не для карликов, но приём толпы был оглушительно восторженным. Если перед Чичеро несколько человек в ярких и звучных формах исходило желчью, то вся площадь под стенами Цанца, ставшая словно единым существом, собранным из пригнанных сюда крестьян, так и бесновалась в пароксизмах воодушевления.
Тот стражник, который предлагал не волноваться и уверял, что бредовые тезисы Жилоно вече
После Гру говорил Киномро. Он сухо повторил основные тезисы Гру. Лейтмотивом его речи стал давний долг Владыки Смерти и города Цанц перед преданными им отшибинскими карликами, которые, несмотря на годы и лишения, продолжают надеяться на торжество некрократической справедливости, и т. п.
— Здесь же нет ни одного карлика! — стонал от досады и недоумения какой-то подмастерье из гильдии бальзамировщиков. — Кому это здесь нужно? Карлики — живые! Какое отношение к ним может иметь наша некрократия?
— Вот их теперь и окунут в посмертие! — язвительно заметил один из стражников, — небось, сам же и примешься их бальзамировать! Ну и город — кругом одни шкуры продажные!
Киномро поклонился рукоплещущим ему крестьянам и сошёл с помоста. Его место занял Фопон.
— Ну вот, наконец-то! — обрадовался один из стражников, критично настроенных к происходящему на вече. — Уж Фопон-то не дурак! Он им сейчас как врежет! Этому придурку Жилоно мало не покажется!
Не врезал. Повторил всё тот же бесцветный текст, дождался крестьянских оваций.
— Кто управляет нашим городом! — возмущался бывший сторонник Фопона, ударяя чешущимся кулаком в каменный зубец городской стены, да с такой силой, что брызги бальзама заливали стоящих рядом.
После Фопона высказался некромейстер Гны — и также немедленно уронил себя в глазах многих своих сторонников. Правда, хитрец Гны ни словом не обмолвился о вопросах, вынесенных на вече. Он, по своему обыкновению, говорил о Цилиндиане, и ни словом не пожелал привязаться к текущей ситуации. Но крестьяне и его речь проводили восторженным рёвом. Что бы ни говорил Гны с помоста, он участвовал в спектакле Гру; лишь это и имело значение.
Выступил и любитель червей Карамуф, рассказал о выгодах торговли с Великим народом Отшибины, ныне входящим в сонм мёртвых народов. За ним говорил бальзамировщик Фальк. Этот оратор пытался острить, но — безуспешно. Крестьяне не имели чувства юмора, они горячо его поддержали без всякой связи с произнесённым текстом, а горожане и болеющие за судьбу Цанца обитатели воеводства были не в настроении понимать его шутки.
Дальше выступала всякая мелочь, и всё — марионетки. Лишь одному из теснимого крестьянами меньшинства — алхимику Тонго — удалось прорваться к помосту. Добившись слова, он высказал всё, что думал и чувствовал. И о том поведал мудрый Тонго, куда надлежит засунуть Жилоно предложенные на вечевое рассмотрение вопросы, и о том, куда надлежит немедленно отправляться крестьянам, и о том, что надлежит сделать с магистром Гру, вместо того, чтобы выслушивать его светлые идеи.
Чичеро ожидал, что неразборчивые крестьяне поддержат и этого оратора, но нет: наверное, к ним не
Гробовое крестьянское молчание встретило дерзкую речь смельчака, а усиленные попытки рассредоточенных вокруг горожан Цанца и обитателей трактира Ларколла выказать ему бурную поддержку лишь показали тщету возвышения их одиноких голосов.
Понимая, что более ждать нечего, меньшинство, толпившееся на стене, потянулось вниз, к трактиру. Чичеро ещё задержался — один среди городской стражи — и дождался финального выступления Жилоно. Тот призывал участников вече подкрепить сделанный выбор письменным свидетельством, оставить которое следовало в амбарных книгах Мертвецкого приказа, аккурат там, где происходила регистрация.
От распахнутых городских ворот Цанца и до Мертвецкого приказа тут же выстроилась здоровенная очередь, причём из одних крестьян, так как городское меньшинство в игры вроде некрократического вече по ходу дела отказалось играть.
Поскольку же трактир Ларколла «Живые и мёртвые» оказался как раз по дороге между воротами и Мертвецким приказом, крестьянская очередь, словно издеваясь, выстроилась перед глазами его обозлённых завсегдатаев. Тут-то и началось побоище. Кто-то из не нашедших выхода своей мстительной энергии горожан выхватил из очереди близко стоящего крестьянина, затянул в трактир, а там уж на него накинулись все собравшиеся. Крестьянина быстро не стало, из трактира послали гонцов за следующим, того также растерзали в считанные мгновения.
Крестьянская очередь наблюдала за всем происходящим с тупым равнодушием. Перекошенные лица и перепачканные дешёвыми бальзамами руки горожан, которые суетливо выхватывали бедняг, предназначенных для уничтожения, ничуть не волновали оставшихся. Уводят, уничтожают — значит, так надо. Не крестьянского ума дело.
Чичеро наблюдал за бойней со стороны. Его не тянуло вмешиваться в неё на чьей-либо стороне. Он понимал и всю глубину горя, и всю бессмысленность действий горожан, потерявших сегодня родной город.
Что же касается уничтожаемых в припадке гнева крестьянских тел, то по этому поводу посланник Смерти ощущал лишь сожаление. В одном вопросе Дрю из Дрона, переживший озарение на берегу болота у замка Мнил, был с несомненностью прав: посмертие крестьян ничем не отличается от смерти с маленькой буквы. А значит, жертвы сегодняшней неразборчивой мести погибли не сегодня, а давным-давно.
Едва число растерзанных крестьян перевалило за десяток, порядок восстановили солдаты из тысячи Отта. Полсотни тяжело вооружённых верзил с горящими факелами отодвинули бездействующих городских стражников, окружили трактир и пообещали поджечь его, если беспорядки будут продолжаться.
Бледный от страха трактирщик Ларколл кинулся в ноги офицеру, командующего этими солдатами, умолял не жечь трактира, клялся в своей непричастности.
— Я ведь живой! — восклицал трактирщик. — Как же я могу урезонить мёртвых господ?
Впрочем, мёртвые господа и сами быстро взялись за ум. Мстительный угар спадал, на смену ему приходила пустота и тоска по утраченному. С отвращением вытирая о бревенчатые стены трактира свои запачканные в крестьянских бальзамах ладони и ножи, мертвецы вяло разошлись кто куда, стараясь при этом скорее миновать и не смотреть на бодро двигающуюся очередь.