Мертвые мухи зла

Рябов Гелий Трофимович

Осетрина не лезла в рот, красное вино с печатями царских погребов (Романовых еще и в помине нет, а нате вам...) дважды пролилось из дрожащих рук. Славная работка... Мы пока только воздух портим, а эти уже все знают... И вдруг ошеломительная мыслишка проскользнула, не то молнией, не то гадюкой: Дзержинский... Явно он. Всем командует, все держит под контролем. Если так - легче. Отвечать-то кому? Не нам, не нам...

А Татьяна - она уже набралась под завязку - все поняла по-своему. Прошелестела в ухо: "Нажрался, соколик? А кто будет... прислушиваться?

А? Бездельник..." - покачала перед носом пальцем и под звуки какого-то нового быстрого танца тяжело повисла на шее у соседа справа. То был мужчина лет тридцати на вид, с усиками и бородавками на лбу. Перехватив взгляд Ильюхина, проговорил внятно:

– Тебе и мне приказано дом искать. Завтра и приступим...

И засеменил-замельтешил под ритм, едва удерживая готовую завалиться Татьяну.

...После танцев она потащила его по лестнице вверх, Ильюхин сразу догадался - куда и зачем. Справа от входа на чердак была ниша со старым продавленным диваном. "Не разабалакаясь...
– ловкие ее пальцы расстегнули пуговицы на брюках, - так даже завлекательнее, а?" - Она подмигнула и смачно причмокнула.

Он подумал было, что ни к чему, даже и желания особого не было, но ее верткий и быстрый язык уже делал свое дело. Все закончилось так быстро, что, когда она с отвращением сплюнула, утерла рот и проговорила презрительно: "Чайник ты мелкий... Раз - и вскипел. Ни ума, ни понятия..." - он в недоумении подумал: "А что было-то?"

Ночью пела мать. Она стояла в изголовье койки и, сложив руки на груди, выводила грудным низким голосом: "У церкви стояла карета..." Лицо у матушки было печальное, в глазах слезы, но показалось Ильюхину, что печаль эта не от пронзительного романса, а от его, Ильюхина, грядущей горестной судьбы. Проснулся от шепота:

– Вставай, Ильюхин. Пора местопребывание Романовым искать.

Открыл глаза, то был бородавчатый, собственной персоной. Спросил, поднимаясь:

– А что, уже едут?

– Везут, везут!
– радостно зачастил гость.
– Их, вишь ты, Яковлев-Мячин, ставленник этого Свердлова, сберечь пожелал, да ему указали.

– Да ведь Яков - ваш, исконно уральский?

– Это ты говоришь. А мы знаем, что они исконно палестинские. Торопись, чека, а то спросют строго!

Отправились в лихой пролетке о паре чалых. Правил бородавчатый. Взглянув на постное лицо Ильюхина, сказал:

– Не куксись. Щас объедем пару-тройку мест, а потом и заложим сюда и туда, - и со смешком ткнул себя в шею и в живот.

Медленно проплывали дома и прохожие, теплый воздух уже вовсю сгонял с лиц зимнюю усталость, а с тел - одежонку, как правило скудную. И весело вдруг стало, а что? Революция и война дело непривычное, но чего там... Подчас такое приятное. Ты - высоко-высоко, все остальные - их и не видно, жизнь и смерть в твоих руках, как укажешь - так и пойдут: эти - в яму, а эти - за обильный стол с вином...

...Дома все попадались негожие. У одних размер требовал огромной охраны, а ведь республика молода, прекрасна и безденежна. Другие вроде

бы смотрелись во всем хорошо: и размеры те, и входы-выходы не в изобилии, и в отдалении от шумных людных мест. Но сразу же указывал попутчику:

– Не пойдет. Глянь: крыша худая, а здесь окон много, а здесь стены тонкие.

Конечно же, почти все эти строения годились. Но каждое могло стать каменным мешком, из которого нет выхода, а ведь Ильюхин помнил задачу: спасти. Если что - спасти любой ценой. Ради ближних своих. Ради братьев своих. По революции.

– А то вот еще один домик есть...
– задумчиво произнес бородавчатый. Да ты его, поди и видел, когда в церковь... Ну...
– смутился, - в храм приходил...
– И вылупил маленькие глазки, отчего они сразу сделались пуговицами на ниточках.

– У вас тут чего... Круговая порука, что ли?
– невесело пошутил Ильюхин.
– Я смотрю - вы тут все длинные-длинные...

– Извини, товарищ. Я за тобой топал. Приказали - и топал. Ты ведь понимаешь, что такое ревдисициплина? Ну и вот.

– Без обид, - сказал Ильюхин.
– Что за дом? Напротив Вознесенской церкви, что ли?
– Он сразу обратил внимание на этот особняк. Ведь при нем был сад с прочным дощатым забором. Но если что - этот забор группа товарищей сковырнет за раз-два!
– Ладно, веди.

Дом в один этаж с полуподвалом стоял на косогоре. Тут даже расход досок на ограждение можно было уменьшить, а это для молодой республики совсем не пустое дело. Сразу вспомнил винцо на столе у Войкова, танцы-шманцы, икорку и чердак, и стало не то чтобы стыдно, нет. Но неприятно. Обошли вокруг, бородавчатый обратил внимание на то, что некоторые доски в заборе вокруг сада болтаются. "Починим", - отмахнулся Ильюхин. В самом деле - то, что надо.

А внутри? Это была провинциальная почти роскошь. Уставшее семейство будет искренне радо просторным комнатам, саду, тишине и благостному звону с колокольни напротив. За-ме-ча-тель-но!

Когда вновь оказались на проспекте, сразу же увидели колонну красноармейцев и штатских работного вида с красными бантами на фуражках и шапках. Шаг был неровный, скучный, и даже знакомая песня не бодрила, а только подчеркивала не то усталость, не то обреченность. "Смело, товарищи в ногу..." - пели нестройно, и вдруг бородавчатый похабно засмеялся:

– А ты повтори быстро - нога в ногу, нога - в ногу, ну?

Ильюхин повторил и хмыкнул.

– Похабник ты... Святое дело изгадил.

Через час Ильюхин доложил Голощекину и Юровскому о том, что дом "под семью" - так он выразился - найден. Оба кивнули молча, без интереса, только Голощекин сказал:

– Есть одна идейка... Яков объяснит, - и ушел.

Юровский долго молчал, меряя кабинет из угла в угол и подолгу застревая у окна. Потом обернулся.

– Вид отсюда, скажу я тебе, самый что ни на есть гнусный. То кого-то ведут, то кого-то везут. А кто отсюда уходит? А? А вот никто! Мы мясорубка революции, запоминай. От нас - на удобрение. А теперь слушай сюда.