Мертвые воспоминания
Шрифт:
Все реже и реже она могла заставить себя с матерью поговорить. Прикидывалась, что не слышит звонка, что ей некогда, потом присылала смс-ку с теми же формальными словами и успокаивалась. Много работы, много заказов по портретам, хорошо ест и спит, девочки, с которыми снимает квартиру, не обижают. У Юры, лучшего друга, тоже все нормально.
Про Шмеля мать не знала, даже не догадывалась о его существовании. С отцом они недавно развелись, разъехались по съемным квартирам и продавали теперь совместно нажитую трешку, в которой Кристина жила с рождения и откуда сбежала при первой же возможности. Папа с разводом пропал, ни звонка, ни воспоминания,
И ладно, если бы отец был тираном, или рассказывал, что вон у Толика дочь художественной гимнастикой занимается, а у Лехи в мед готовится поступать, а ты — ни кожи ни рожи; ладно бы бил и пил, ненавидел… Нет, у Кристины была самая обычная семья, такая же формально-хорошая, как и их разговоры с матерью. Одета, обута, накормлена — Кристине даже пожаловаться было не на что, хоть как-то себя оправдать. Мать мало работала и быстро возвращалась домой, утыкалась в сериалы по телевизору и на каждое Кристинино появление реагировала скорбной, но неизменно пресной гримасой. Папа иногда брал их двоих на рыбалку, но к реке они не подходили, жарили мясо неподалеку от машины, а Кристина собирала полевые цветы, чтобы никому не мешать.
Три разных планеты вертятся по своим осям, не пересекаясь.
Да и зачем?..
Кристине было невыносимо. Она всю жизнь укладывалась в рамки этой нормально-обычной дочери и ученицы, а потом влюбилась в Ильяса. Быстро вылетела из колледжа, но родителям рассказать так и не смогла — это нарушило бы всю стройность их нормально-обычной жизни. Потом Кристина забеременела и долго продумывала аборт, но долго на ее сроке думать было нельзя — да и не решилась бы она, если честно, совсем бы в себе разочаровалась. Ильяс ушел, а вместо него из комка клеток появился человек под ребрами, и Кристина порой с ужасом смотрелась в зеркало, трогала пальцем набухший живот и видела выпирающую из-под кожи пяточку.
Разве нормально-обычные девочки могут родить в столь юном возрасте, без мужа, образования и работы? Нет. Значит, и Кристина не могла.
Может, мать бы и не обрадовалась, и не расстроилась, только присылала бы чуть больше денег. Может, все это свелось бы к обычному «как там у Шмеля здоровье?» в редкие, но обязательные их созвоны. От отца можно было ждать разговоров и про позор, и про бесчестие, про сломанную юную жизнь, отец гнал бы ее в колледж и не замечал Шмеля, но все это Кристина могла только предположить. Смелости-то признаться-то ей не хватило.
Чем дольше она скрывала, тем больше одна маленькая ложь нарастала на другую, тянула за собой третью, и Кристина путалась в показаниях, и надеялась даже, что ее раскусят, что все поймут, и она избавится от этой тяжести, которая и не чувствовалась в обычные дни, но всегда приходила по ночам. Когда Кристину со схватками увезли в роддом, мать сразу же позвонила «поболтать», будто чувствовала что-то. Кристина сбросила ее вызов и расхохоталась, а потом рыдала так, что акушерка прибежала с руганью и капельницей.
За недолгую и, по правде говоря, не очень счастливую Шмелиную жизнь, мать приезжала к Кристине всего раз — как нормально-обычная родительница, она должна была проверить, все ли у Кристины хорошо, живет ли она в тепле, примерно ли учится. Кристина оставила сына на Юру и одну из подруг, а сама переехала к знакомой, и там принимала маму, как дорогую гостью. Тогда жизнь, пусть выдуманная и лживая, с матерью, которой было все равно, но которая упрямо делала взволнованную
Как бы самой Кристине не было стыдно, но после материнского отъезда она прожила у знакомой еще два беззаботных дня. Поняла в очередной раз, что еще не нагулялась, не готова была к детям, что ей хочется отдохнуть, загулять с друзьями на пару ночей, пить вино вперемешку с пивом и объедаться чипсами. Но Шмель и не думал никуда деваться, и Кристина, поджав хвост, вернулась. Сказала Юре, будто только что проводила мать на вокзал.
— Пойдем, — Маша ласково потянула за куртку, и Кристина бросила в телефон:
— Все, мам, дела. Звони, не пропадай.
— Не пропаду.
Все формальности были улажены, автобус уехал, Маша пританцовывала на остановке то ли от холода, то ли от волнения. Кристина щурилась в мутно-белый день. Свежий снег выбелил ноябрьские черноту и серость, спрятал и дыры в дорогах, и лужи, полные грязной дождевой воды, и дырявые заборы, дышалось свежо и пьяно. Рассеянный свет будто чуть приглушал и город, и тревогу, и чувство стыда.
Только обкромсанные деревья, от большинства которых остался обглоданный темный ствол, напоминали вырвавшиеся из земли кулаки, и Кристина отводила от них взгляд, как от болезни. Рюкзак лямками впивался в плечи, но Кристина снова ухватила то хрупкое чувство — идти и идти бы по бесконечной дороге, не думать ни о чем, ничего не замечать.
Когда Маша провалилась в едва подмерзшую лужу у кованой калитки и вдавила кнопку звонка в отштукатуренную стенку, Кристина вскинулась:
— Тут садик что ли?
— Бывший, — кивнула Маша, вслушиваясь в монотонное гудение. — Его закрыли много лет назад: сначала тут ателье и склад были, потом фирма, а потом администрации домик передали… Это «Аистенок», у меня одноклассница жила неподалеку, мама ее сюда водила. А теперь…
Затрещал динамик, калитка приоткрылась. Кристина шагнула следом за Машей и хлопнула ее по плечу — справимся, чего ты трясешься, упрямо делая вид, что это от мороза. Кажется, Маша и сама пожалела, что затеяла всю эту благотворительность, нервничала теперь, всю ночь не спала — под глазами припухло и налилось синим. Даже бодриться сил у нее не хватало.
В бывшем садике было тихо, он казался заброшенным и жутким. Маша разулась у входа, оставшись в веселых красно-зеленых арбузных носках, смутилась им, поджала пальцы. Кристине пришлось хвалить ее носки и уговаривать, что детям арбузы придутся по душе — она и сама удивлялась тому, что испытывает к Маше едва ли не больше сочувствия и симпатии, чем к Шмелю.
А еще у садика не было запахов, разве что самую малость: многолетняя пыль, сырость в щелях деревянных окон, дешевый кожзам на чужих ботинках у входной двери. Кристина думала, что даже в мертвых детских садах как и прежде пахнет сладкой манной кашей, выглаженным постельным бельем и мокрыми колготками, но отсюда даже запах ушел. Ни памяти, ни смысла — так умерла Кристинина бабушка, а все ее вещи отправились на свалку: и альбомы с фотографиями, и послевоенные дневники, и невесомые платья… Кристина думала в детстве, что и бабушку вынесли следом, спрятали в мусорном контейнере. Теперь, спустя столько лет, от бабушки не осталось даже лица.