Мертвые воспоминания
Шрифт:
И, обрывая тюль с крючков, потянула его на себя. Ей помогли, заодно вылили остатки пива в унитаз, а Дана сходила за Лилией Адамовной, чтобы соседка приглядела, не натворит ли Галка дел. Та забилась в кресло и хмуро следила за ними, как за врагами.
А наутро поняла, что заболела.
Силы закончились, но Галка и больной поднимала себя за шиворот и волокла по квартире, тыча носом в особенно грязные углы, как нашкодившего щенка. Наскоро перевезла вещи из общаги, как родную обняла вредную комендантшу, прощая ей и выброшенные из холодильника продукты, и побудки в пять утра, и яростные крики о выселении…
Галка не принимала саму себя.
Чем больше росло в ней горе, раздаваясь, как мягкое дрожжевое тесто под вафельным полотенцем, тем больше в голове становилось эмоций и памяти Михаила Федоровича. И голос, и мысли его все чаще убеждали в том, что он живой и продолжает жить, отвоевывать Галкино нескладное худое тело. Она то забывала есть, то не пила таблеток и антацидов, а то глотала горстями, то беспробудно спала или закрывала все долги за пару дней… Стены сжимались, как больной Галкин желудок.
Вечерами она сидела над пазлами и видела себя будто со стороны — из-под волос на шее торчала мясистая складка, горбилась широкоплечая мужская спина, а пальцы бегали по разноцветным кусочкам так неловко, тяжело, и деревянный этот мизинец… Он тоже болел, фантом, чужая травма. Галка смотрела и не понимала, она это или нет. И, по правде говоря, не сильно пугалась.
Еще и простуда подоспела.
Заходящуюся от кашля Галку выгнали с первой же ночной смены, чтобы она своим чиханием не забрызгала и так не блестящие чистотой столы. Галка даже обиделась — обычная простуда, зря панику разводят. Температура была невысокой, только сильно тянуло, чесалось в горле и груди. Она сходила в поликлинику за больничным, долго плутала по переполненным коридорам под бдительными взглядами старух, бесконечно сидела в очереди у бело-безразличной двери. В кабинете Галке сказали, что тут вообще-то здоровый прием и отправили ее к другому входу. Там все повторилось заново: блуждание и огромная очередь, чихание, раздутые носы.
У Галки измерили температуру, выписали справку (она надеялась хоть немного стрясти денег с хозяина рыгаловки), а еще взяли мазок. Галка попыталась слабо возразить, что у нее обычно простуда, что эпидемия пошла на спад, больницы стояли почти пустыми, что раньше у них мазка было не допроситься, а теперь… Но даже думать было тяжело, и поэтому Галка послушно запрокинула голову и зажмурилась, когда ватка скользнула глубоко в нос. Несколько месяцев назад Дана звонила в минздрав и требовала взять у них с малышами тесты, потому что к страшным головным болям прибавилась потеря обоняния. На том конце трубки ей со скукой в голосе ответили, что тесты берут только у пожилых и пневмонийных.
Но время шло. Только не лечило почему-то.
Галке позвонили через три дня и сказали, что анализ пришел положительный. Потребовали, чтобы она изолировалась, пила витамины и бессмысленные противовирусные, ела лимоны и малиновое варенье, если что — вызывала на дом врача.
Галка безропотно закрылась на все замки.
И вот тогда стало страшно.
Словно очнувшись от бреда, Галка стояла перед заляпанным зеркалом в ванной, и подбородок ее был густо намазан мыльной пеной, а в руке дергалась бритва. Галка отгоняла чужие мысли и раз за разом протирала светло-белые капли со стекла, словно они одни были во всем виноваты. Она забирала из-под двери заказ с пазлами, сушеным укропом и перцем в горошках, стеклянными банками на засолку — и долго мысленно считала, хватит ли ей теперь денег хотя бы на макароны. Похороны высосали последнее,
Иногда Галка думала, что говорит мужским басом, неприятным таким, с хрипотцой. По загривку бежали мурашки, и Галка отмахивалась. Ее все сильнее засасывало в Михаила Федоровича, но она почти не сопротивлялась. Забиралась в кресло, закинув ногу на ногу, набирала незнакомый номер и вслушивалась в гудки.
— Алло, — голос смутно напоминал о чем-то тянущем, сладком.
— Настенька?..
Конечно, Галку не узнавали. Не помнили.
И Михаилу Федоровичу было от этого только больней — он распрямлялся в Галке во весь рост, выталкивал ее, тошно бился в желудке, и Галка ощущала это кожей: в правой руке кололо тоненькими иглами, билась жилка на лбу, пересыхали губы.
— Это Миша, — шептала Галка. — Михаил Федорович…
Трубка дышала часто и нервно. Настя была немолодой и полногрудой, с набрякшим фартуком мягкого белого живота, зато смеялась так жизнерадостно, что Михаил Федорович приходил к ней снова и снова. Она закрашивала седину гранатово-бордовым, носила хлопковое нижнее белье и обожала огородные лилии. Весной и летом под ногтями у нее чернела корочка земли, она умело управлялась со шлангами и объедала малину прямо с куста, а еще у нее было трое внуков и полное нежелание хоть что-то менять в своей устоявшейся спокойной жизни. Встречи с Михаилом Федоровичем ей нравились давно забытой, почти юношеской любовью, но она всегда держала его чуть поодаль — Михаил Федорович понимал это, и принимал ее нежелание сближаться.
Сейчас, наверное, она винила себя за это. Галка стиснула телефон и поразилась тому, что вообще набрала номер этой Насти.
— Девушка, — прошипела трубка, — вы с такими шуточками можете идти в задницу!
На Галку будто направили шланг с ледяной речной водой: она встряхнулась, отбросила мобильник и уставилась на него в ужасе. Телефон прополз по ковру, шипя и выплевывая проклятья, ненависть, что могли родиться только от большой беды. Такой, какая была и у самой Галки.
Трубка замолкла.
Галка стиснула виски руками.
Пазлы лежали повсюду — на обеденном столе, на полу, на табуретках со сдернутыми мягкими подушками, засаленными, помнящими мамино тепло. Галка прятала подальше ее комплекты постельного белья, застилала кровать общажными простынями, от которых несло сыростью и чужими сигаретами, рассовывала по шкафам миски и чашки, в которых мама любила готовить салаты из помидоров и молодых кабачков, выбрасывала шампуни и душистые обмылки… В последний раз мама попросила купить ей мыла, дорогого, «шикарнючего», чтобы пахло раем — она не просила ничего и никогда, и Галка тогда разрыдалась на кухне, понимая, что все. Истратила последние деньги, развела в тазу ароматную мыльную пену и вместе с Лилией Адамовной принесла к маме, но та уже не отвечала, хоть и жила еще долго, но все в каком-то забытье.
Галка подумала, что неиспользованные упаковки надо будет привезти на кладбище.
В соседней квартире каждый вечер ругались Лилия Адамовна и Иван Петрович, гремели тарелками и врубали звук у телевизора так, чтобы орать во всю глотку. Галка лежала на диване — материнская комната стояла законсервированной, нетронутой, — и слушала их крики. Соседские ссоры, или песни Ивана Петровича, или даже телевизионный шум ее немного успокаивали. Обычные люди, обычные крики, и все такое простое и понятное, как эти два старика, смертельно уставшие друг от друга, но несогласные расстаться даже на несколько дней…