Мертвые воспоминания
Шрифт:
Она все же потянулась к коту рукой, погладила воздух над его ушами невесомо, осторожно, и Сахарок не дернулся, не вцепился ей в пальцы, а остался лежать, даже, кажется, зажмурился. Маша прошлась над головой, над спиной с выступающим из-под тонкой кожи хребтом, провела за ушами.
— Саханечка, ну пожалуйста, я прошу тебя… Ради Анны Ильиничны, ради себя, ради меня, ну давай жить хотя бы не дружно, но мирно. Я тебя забрала, чтобы ты в приюте не жил или на улице, одинокий и старенький, я хочу ухаживать, заботиться, но все настолько плохо, что… я уже не понимаю, как мне с тобой…
Ей показалось, что кот что-то тихо проскрипел. Согласился?..
— Хочешь, я вообще к тебе подходить не буду? Хочешь, корм куплю самый дорогой, или игрушки, или курицы буду давать в два раза больше. Только живи себе и не устраивай бардак, Оксана тоже не железная, она нас выставит с тобой, но тебя-то тетка заберет в приют, она несколько раз уже предлагала — сложно, так ты привози кота к нам, а я где буду жить?..
Сахарок засопел сонно, и Маша убрала от него руку. Она и дальше бормотала себе под нос, словно хотела кота загипнотизировать, убеждала то его, то себя, уверенная, что вот-вот сойдет с ума — с губ рвались и рвались слова, не свои даже, чужие, и Маша выпускала их, и хихикала, и размазывала слезы по онемевшим губам, и собирала крупинки пыли, выцарапывала их из ковра, а Сахарок, набесившись, спал, и это было в первый раз, когда кот и Маша сидели рядом, и у них все было почти-хорошо.
Пришла Оксана, склонилась над ними:
— И долго это будет продолжаться?
Замолчала, понимая всю бессмысленность своего вопроса. Она и стояла так, будто не зная, зачем вообще подошла — одна рука висела тряпкой, вторая кулаком упиралась в бок, лицо оставалось мертвым. Поток бессвязных Машиных слов оборвался. Она боялась поднять глаза.
— Мой руки, мерь сахар, суп и овощи на столе. Завтра папа заедет, вещи заберет.
Она уже вышла в прихожую, когда Маша окликнула:
— Вещи?..
— Да. Папа переезжает к другой женщине, в другую область. В школу можешь не ходить, попрощаетесь.
И аккуратно прикрыла за собой кухонную дверь.
Глава 16. Побег от невозможного
— Будешь суп куриный? Или гречку погреть, с грибами? — Дана спрашивала у отца издалека, цепляясь пальцами за шкафы, как за якорь. Грибы были черные и перемороженные, их в сентябре собирали по осинникам, срезали крепкие, с оранжево-яркими шляпками, а потом вываривали с солью и забывали в морозильнике. Мысли о чем-то обыденном и привычном почти успокаивали.
За окнами стоял бело-сумрачный холодный день, солнца в их квартире почти не было. Кто-то из соседей снизу пылесосил, с пластиковым стуком бился в плинтуса, громыхала подъездная дверь, громко работал чужой телевизор. Дана слышала каждый звук, и все присваивала себе — она не одна, не заперта с отцом на один замок, вокруг них много людей. Не для крика, не чтобы позвать на помощь. Просто люди, просто жизнь.
Тем более что в последние дни у отца не было сил даже на удары.
— Уйди, — то ли мольба, то ли злоба.
Дана пошла выгребать гречку из пластикового контейнера.
На грибы собирались с азартом, с радостью, хоть из груздей и приходилось потом ножами выскабливать
Дана скучала по Але.
Потом на кухне становилось жарко и влажно, булькала в кастрюлях вода, мать откидывала грибы на дуршлаг, а Дана сидела над огромным темным тазом, в котором отмокали ножки и шляпки. Раковина забивалась грязью, песком и черно-коричневыми листьями, Аля купала в грязной воде нелюбимых кукол, Дана вырезала червивое и крошила улов кубиками на дощечке.
Продукты заканчивались незаметно, хоть Дана и старалась заказывать их почаще — вроде бы и не ел никто из них особо, и кисли в кастрюльках вечные супы на говяжьих, мелко порубленных косточках, но в ход пошли даже грибы, а это уже о многом говорило.
Дана отнесла тарелку отцу и вернулась на кухню. Поковыряла вилкой в рыжих лепестках запеченной моркови, в разваренной гречке, вспомнила, как отец пришел с работы больным. Обо всем она догадывалась по звукам — сразу же слетела с разобранного кресла и ухом прижалась к махровой простыне, едва приглушающей и шорохи, и разговоры.
Мать, по-видимому, сразу задвинула малышей в комнату, и они застрекотали тревожно, зашептались. Дана хотела позвать их к себе, но осеклась — нельзя.
— Ты заболел? — спросила мать вкрадчиво, почти с лаской.
— Дурь не неси! — заорал отец, и Дана почуяла его страх. Он отдавал кислинкой, бесконечным убеждением себя самого в собственной же правоте, он даже перебивал вонь от ведра в углу.
Молчание.
— Это от ветра, — добавил отец.
— Дана болеет. А у тебя каш…
Шлепок. Аля вскрикнула, кинулся в прихожую Лешка. Дана схватилась за простыню, будто хотела запеленать в нее отца и вынести на мороз, оставить у мусорного бака, как ненужную вещь.
— Прости, Леш, я не со зла, — отец пытался говорить устало, но страх не давал ему прикинуться. — Я правда себя хорошо чувствую, слышишь? Насморк только. Это от погоды, холодина такая стоит…
— Я тебя услышала, — мамин голос набрал неожиданную силу. — Ужин на столе, заходи. А мы с детьми пока у Тани поживем.
Снова молчание. Дана пальцами разминала теплый бок простыни, места себе не находя.
— Ты совсем уже?.. — мрачно и глухо спросил отец.
— Это ведь не шутки, — она снова перешла к оправданиям, голос стал заискивающим, залебезил. — Ты ведь знаешь, что у Али больные легкие, а у Леши — хронический гайморит. Им нельзя простужаться.
— Эта, — Дана почти увидела, как он ткнул пальцем в сторону «детской», — уже вечность болеет, и все в порядке. А мне кашлянуть в собственном доме нельзя.