Мертвые воспоминания
Шрифт:
Кристина ехала в маршрутке и улыбалась — прятала улыбку под марлевой маской, глядела на беззащитно-голые лица и вслушивалась в чужой грудной кашель. Висели всюду памятки и стикеры: мойте руки, пользуйтесь санитайзерами, соблюдайте дистанцию. На плечо Кристине упала коротко стриженая голова какого-то мужика с обожженными руками, она не стала его будить. Памятки казались древними шумерскими надписями, осколками давно канувшей цивилизации.
Неужели она и правда вот-вот взглянет на мир детскими, беззащитно-искренними глазами?.. Одно это казалось невообразимым, не говоря уже о том, чтобы попробовать влюбиться в Шмеля как бы изнутри,
Кристина думала, что прагматизм ее чуть успокоит, но становилось только тревожней.
Обычная девятиэтажка в окружении разбитых тротуаров, в снежной крупе и ледяной пыли, в клубах ветра и тишины. Сбоку пунцовела недавно пивнушка, Кристину встретил пожелтелый снег у дверей подъезда и осыпающаяся с козырька кирпичная пыль. Каким оно будет, столкновение с горем ТАКОЙ глубины?.. Страх рассеялся, потекло в крови адреналином. Кристина зашла в подъезд.
На Палыче не было лица, она никогда еще не видела его таким сморщившимся и печальным. Даже Галка не решилась бы пошутить в такой ситуации. Скупо, шепотом, поздоровались, прошли под аркой в зал. Это была студия — однушка с открытой кухней, уютная, сплошь бело-зеленая, с бежевым диваном и бежевым воздушным пледом на кровати. Все здесь казалось замерзшим, застывшим: и чернолицые родители, прижавшиеся друг к другу боками на диване, и потухшая гирлянда у них над головой, и черное стекло телевизора. Родители молчали, не шевелились, не держались за руки. Кристина выдохнула украдкой — она ненавидела истерики, в особенности чужие.
Со стены исчезли несколько фоторамок, остались дыры — видимо, там были снимки ребенка.
Настоящего ребенка, человека. Только сейчас Кристина поняла, что все случится на самом деле, и что ей вправду придется окунуться в проживание смерти вот таким крохотным, слабым созданием. И пока Кристина порывалась сбежать, или отказаться, или передумать, с дивана поднялась, по-видимому, мама, сама не сильно старше Кристины, и протянула белую узкую ладонь:
— Здравствуйте. Спасибо, что пришли. Алена, Дима.
Дима кивнул в пустоту, никакой реакции. Алена пожала Кристине руку — по-мужски, сильно и крепко, но все равно почувствовались и холод, и влажность кожи. Кристина поняла, что уже не сбежит.
Палыч стоял у нее за спиной.
Сквозь оконную раму Кристина заметила на балконе занесенную снегом кроватку с мобилем из крохотных плюшевых игрушек. Ветер трепал их, рвал и буйствовал, засыпал ледяной крупой, словно желая спрятать от родительских глаз. Там же стояла и ванночка для купания, и огромная упаковка подгузников — Кристина взглянула на нее почти с завистью, сколько денег-то…
— У вас есть дети? — спросила Алена четким спокойным голосом. То ли взгляд заметила, то ли просто ощутила что-то.
— Есть, сын, Ш… Алексей. Годик даже не исполнился.
— А у нас дочка, — бесцветно сказал Дима, не поднимаясь с дивана, будто врос в мягкий светло-бежевый плед. — Любаша. Пять месяцев и двадцать четыре дня.
— Сочувствую вашей… — Палыч положил руку Кристине на плечо, и она осеклась. Алена не менее спокойно кивнула, подняла глаза:
— Виталий Павлович, а разве можно молодой матери таким заниматься?
Кристина едва сдержалась. Она замечала, что слишком уж часто думает об одной лишь себе, а человек в горе физиологически заточен на эгоизм, на выживание — боль такой силы, что главное ее перетерпеть, выкарабкаться. Горюющие или рыдали и тянулись за любой крохой утешения, или закрывались в самом себе, не замечая ни мира, ни событий, ни тем более людей. Кристина пореже старалась брать заказы с родственниками, любила ковыряться в пустом жилье и упорядочивать, словно на сколоченных Юрой стеллажах, чужие воспоминания, но эта забота… Алена подумала о ней, о Кристине, когда сама Кристина пришла сюда исключительно с целью полюбить Шмеля, решить свою проблему.
Даже формальный, этот вопрос едва не сшиб с ног, вряд ли и самой Любаше удастся сделать что-то подобное. Кристина впервые почувствовала к Алене острую жалость.
— Она сама просила, — после паузы отозвался Палыч.
— Вы точно уверены? Не боитесь?
Алена замотала головой.
— Начнем, — снова Палыч, лишь бы чем-то руки занять. У него и опыта было побольше, и черствости, и даже ему было не по себе.
Душа в стеклянной банке была бело-золотой, сияющей, как мишура на елке, и Кристина залюбовалась ею. Родители, не отрываясь, смотрели на мягкий блеск. Кристина не знала, верят ли они, что это и вправду их дочь, все пережитое ею за пять месяцев и двадцать четыре дня. Молчание стояло глухое, плотное.
— Четвертый где? — шепотом уточнила Кристина. Палыч вскинул глаза:
— Я буду.
Вот тебе и здравствуйте. Палыч, и забрать чужую душу?! Что, не нашлось больше добровольцев на ребенка? Или он сам не решился попросить, боясь то ли наказания, увольнения и дела в суде, то ли потерять очередного волонтера. У них же полных сил и здоровья почти не бывает, все с надломом каким-то, червоточиной. Или маленькие, как Машка, или пожилые, с сединой в волосах и взглядом, примирившимся уже ко всему.
Пожилые приходили редко, исчезали быстро. Кристина старалась не думать, что они могли умереть — ушли и ушли. А крепкие тетки ребенка не возьмут, побоятся, как на своего-то потом смотреть?.. Одна Кристина была ненормальной.
Палыч сунул ей в руки распечатанный бланк — «Я, такая-то и такая-то, по собственной воле, находясь в здравом уме и твердой памяти, соглашаюсь на передачу мне воспоминаний ребенка такого-то, родители…», а еще отказ от любых претензий, материальных и морально-психологических. Кристина расписалась, подумав, что надо бы стрясти с Палыча еще и часть гонорара — деньги и ей бы сейчас очень пригодились.
Никаких планшетов, отпечатков пальцев или механического голоса. Палыч расставил всех над банкой, присел и полез отверткой в крепление пробковой крышки.
— А так разве можно? — влезла Кристина.
— Нельзя! — рявкнул Палыч, руки у него дрожали. — Так вообще нельзя, но и по-другому нельзя.
Родители стояли в сомнамбулическом молчании.
Кристина задумалась, сможет ли нарисовать холст о маленькой Любаше. Так проще было расслабляться, отвлекаться — думать о картинах и суровой овчарке Ладе, о том, что Юра приготовит на ужин даже не из топора, а из пачки макарон и батона хлеба. Палыч едва слышно матерился, Дима шмыгал носом, но Кристина не хотела на него смотреть. Она чувствовала бетонно-тяжелую руку Алены на плече и жмурилась, приоткрыв рот.