Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей
Шрифт:
Товарищи и граждане, не тратьте ваши звуки – среди такой всемирной бедной скуки. Стоит, как башня, наша власть науки, а прочий Вавилон из ящериц, засухи разрушен будет умною рукой. Не мы создали божий мир несчастный, но мы его устроим до конца. И будет жизнь могучей и прекрасной, и хватит всем куриного яйца! Не дремлет разум коммуниста, и рук ему никто не отведет. Напротив – он всю землю чисто в научное давление возьмет…
В конце главы 4 мы покинули Россию в критический момент ее истории. Последние дни 1917 г. В газетной статье Михаил Пришвин рисует, как души мертвецов носятся по черным улицам в красных гробах, а народ русский доказывает собственным примером, что «человек происходит от обезьяны» {300} . Куда двинется страна по воле новых правителей, в какие светлые или черные дали? Что станет с образованием, культурой, наукой?.. Многие надеются, что большевики – это не всерьез, ненадолго, но сами они настроены весьма решительно. Большевики верят в свое мессианское предназначение – создать новое, справедливое общество, каких бы усилий это ни стоило. И совсем не случайно, не вдруг, на крутых поворотах советской
300
В те годы не один русский писатель использовал этот образ. В антибольшевистском памфлете другого крупного русского писателя Алексея Ремизова (1918) новая власть метафорически изображалась как «вонючая, торжествующая обезьяна, питающаяся падалью, реквизированным сахаром и ананасами». Она «запустила лапу свою в оттопыренный карман богача, а заодно и к трудовым копейкам бережливых работников, а теперь обожравшаяся, торжествующая, вымазанная сластями, калом и кровью протянула руку и ко мне…». См.: https://rvb.ru/20vek/remizov/ss10/01text/vol_5/03annex/396.htm.
А теперь, уважаемый читатель, представьте себя в образе старого заслуженного профессора астрономии, поседевшего за телескопом или на университетской кафедре. Представьте, что в один прекрасный день вы узнаете о новой сенсационной теории. Ее выдвинул некий молодой ученый (назовем его Петр Петрович Петух), изыскания которого на первых порах поддержал своим авторитетом всеми уважаемый академик. Сам П. П. Петух образован не очень глубоко, но мыслит масштабно, по-революционному. Он заявляет, что в центре Солнечной системы находится не Солнце, а планета Венера и что Земля, вопреки принятому всеми астрономами мнению, имеет форму не чуть сплюснутого с полюсов шарика, а вытянутой груши. «Вот же дичь!» – восклицаете вы и к вечеру забываете и про П. П. Петуха, и про его безумную идею. Вы очень заняты и тратить время на научных фриков решительно не можете. А через пару лет вам сообщают, что Петух развил бурную деятельность, сколотив группу единомышленников, занимающихся пропагандой его взглядов. Всех, кто с товарищем Петухом не согласен, они объявляют завистниками и реакционерами, силящимися задушить полет его мысли. Неважно, что предъявленные им «доказательства» никакой критики не выдерживают, ведь открытия любого истинного гения на первых порах встречают насмешки и сопротивление. Наконец, спустя еще какое-то время, вас как громом поражает известие, что новая теория строения Солнечной системы признана правительством вашей страны единственно верной и не подлежащей никакой критике, а все противоречащие ей учения запрещается преподавать в школах и университетах. Вы, который в кругу друзей и знакомых от души потешались над дикой теорией Петуха, осознаете, что шутки кончились. В вашем университете устраивается торжественное заседание, посвященное великому перевороту в астрономии. Отмолчаться нельзя никому. И тут происходит нечто странное: вы, старый заслуженный профессор, в душе кляня свою трусость и конформизм, на ватных ногах бредете к трибуне, с высоты которой начинаете мямлить о том, что все предыдущие астрономы жестоко ошибались и только он, гениальный Петр Петрович Петух, открыл вам глаза на истину. Поступаете вы так потому, что в прошлом месяце несколько коллег-астрономов, публично выступивших против новой теории, были остановлены на улице людьми в черном, уведены в неизвестном направлении, и где они сейчас, не знает никто. Первого сентября вы начинаете вступительную лекцию для первокурсников с рассказа о том, как рассеялся многовековой туман заблуждения, и о том, что в астрономии началась новая великая эра (прекрасно понимая при этом, какую антинаучную чушь несут П. П. Петух и его сторонники)…
Всю эту абсурдную историю я выдумал от начала и до конца, но, как указывается в титрах многих фильмов, ее «сюжет основан на реальных событиях». Астроном Петр Петрович Петух никогда не существовал, но зато существовал советский агроном Трофим Денисович Лысенко. И он всерьез взялся опровергнуть всю известную в его время генетику и эволюционную теорию, чтобы поставить на их место собственные «учения», очень радикальные и очень революционные. Без ложной скромности Лысенко назвал их «советским творческим дарвинизмом» и, снисходительно похлопывая Чарльза нашего Дарвина по плечику, объявил себя не только его прямым интеллектуальным наследником, но и человеком, способным поднять его теорию на такую невиданную высоту, которая самому Дарвину и не снилась {301} .
301
Конечно, не напрямую. Сам Лысенко высказывался о себе более чем скромно, но не сильно возражал, если восторженные сторонники и пропагандисты объявляли его научным гением, открывшим новую эпоху в биологии и исправившим ошибки «самого Дарвина». Впрочем, и Иосиф Виссарионович ничуть не протестовал, когда его именовали то «величайшим гением человечества», то «корифеем всех наук», то еще как-нибудь в том же духе.
Дореволюционная Россия, хотя и могла предъявить миру целый ряд выдающихся ученых первой величины (Менделеев, Павлов, Мечников, Вернадский!), все же не была «раем» для науки. Ни по уровню ее финансирования, ни по степени оснащения лабораторий современным оборудованием она не равнялась с тройкой ведущих европейских держав – Англией, Германией и Францией. Большая часть исследований проводилась в университетах, но университетские доценты и профессора в первую очередь преподавали и не могли уделять все свое время науке. Чисто научных учреждений, подобных современным научно-исследовательским институтам, было крайне мало, и многие светлые умы вынужденно искали заработок в качестве чиновников, журналистов или учителей средней школы. Некоторые уезжали за рубеж в надежде реализовать там свои таланты. Вот что писал в 1914 г. академик Владимир Вернадский (выдающийся геохимик и эколог, создатель учения о биосфере):
…не
302
Вернадский В. И. Очерки по истории естествознания в России в XVIII столетии // Русская Мысль. 1914. № 1. С. 1–23.
С другой стороны, не очень щедро финансируемая государством наука в дореволюционной России пользовалась значительной интеллектуальной свободой. Никто, включая чиновников высшего ранга, не мог взять и запретить биологам пропагандировать дарвинизм или какую еще «безбожную» теорию. Ученые свободно выезжали за границу, участвовали в международных научных конференциях, подолгу стажировались и работали в европейских лабораториях. Возможно, так было потому, что никто в «верхах» не рассматривал науку как дело государственной важности, которое надо хорошо финансировать, но при этом контролировать, направлять и требовать немедленной отдачи от вложенных в нее средств. Все это пришло чуть позже, когда и Россия, и власть в ней решительно переменились.
Едва страна немного оправилась от бедствий и хаоса революции и Гражданской войны, большевики стали выстраивать государственную политику в области науки на новых, во многом невиданных ранее принципах. Советские руководители относились к науке с почти религиозным поклонением. Именно в ней они видели средство решения почти всех стоящих перед страной проблем, включая избавление от периодического массового голода и преодоление технологического и культурного отставания от более развитых стран. И это не чисто большевистская особенность. Как отмечают историки, преклонение перед наукой и огромные надежды на ее прогресс были свойственны всей русской интеллигенции, независимо от политической ориентации. Правые и левые, социалисты и монархисты сходились в том, что науку в России нужно развивать всеми средствами {303} .
303
Kojevnikov A. The phenomenon of Soviet science. Osiris, second series. 2008. P. 118.
Новая власть получила возможность сделать эту сказку былью. Уже в первые относительно спокойные годы после революции в России появилось большое число новых научно-исследовательских институтов и университетов, проводились масштабные экспедиции по изучению малоизвестных районов огромной страны, резко увеличилось число рабочих мест для ученых. Именно в Советской России профессия ученого впервые стала массовой. Возник целый слой «научных работников», полностью свободных от преподавания {304} . Впервые на практике появилась система тотального и целенаправленного управления наукой. Как и все прочие сферы жизни, она была полностью национализирована и подчинена государству. При этом власти приходилось мириться со скептическим и даже враждебным отношением большинства русских ученых, видевших в ней не только созидающую, но и разрушающую силу, уничтожившую многие достижения предреволюционной русской культуры. Но до поры до времени вечно недовольную интеллигенцию пришлось оставить в покое, так как заменить ее было некем.
304
Там же. С. 122.
И все бы хорошо, но в некоторых случаях плата оказывалась слишком высока. Культ научного знания не мешал большевикам относиться к науке и к самим ученым в высшей степени утилитарно, в соответствии с формулой Остапа Бендера: «Учтите, что за каждый скормленный вам витамин я потребую тысячу мелких услуг». Проще говоря, наука должна была оправдывать свое существование тем, что она приносит пользу. Само по себе это не выглядит противоестественным. Государство, как единственный в стране заказчик научных исследований, имело право требовать отдачи от своих вложений. Поэтому в первую очередь развивались практически полезные научные направления. Например, в биологии – борьба с паразитами и возбудителями инфекций, повышение эффективности сельского хозяйства и т. п. Но при этом на задний план отходило то, что во все времена важнейшим стимулом для работы ученого был интеллектуальный интерес, присущая человеку от природы бескорыстная и неутилитарная любознательность, плоды которой дадут (хотя и не обязательно) конкретную пользу когда-нибудь потом. В первые десятилетия советской власти на передний план вышли прикладные исследования. Значение «чистой», фундаментальной науки в те годы нередко недооценивалось {305} , хотя всем нормальным ученым очевидно, что никакие практические достижения невозможны без теоретических исследований, без понимания природных законов. (Скажем, лечить людей без знания анатомии, физиологии, генетики и биохимии будет в лучшем случае знахарством, в худшем – опасным для жизни шарлатанством.) Вспомним знаменитую плодовую мушку дрозофилу – ее не употребляют в пищу, она не дает шерсти и молока и вообще «народу не нужна». Но именно это «бесполезное» насекомое стало для генетиков излюбленным лабораторным объектом, изучая который они сделали многочисленные открытия, в том числе позволившие приблизиться к пониманию природы наследственных заболеваний, созданию новых методов селекции.
305
Математик Б. Гнеденко писал: «Мелкими, несерьезными, лишенными глубокого смысла представляются нам утверждения буржуазных ученых, что природу изучают не потому, что это полезно, а потому, что это доставляет интеллектуальное наслаждение естествоиспытателям» (Гнеденко Б. В. Теория вероятностей и познание реального мира // Успехи математических наук. 1950. Т. 5. № 1. С. 4).