Мещане
Шрифт:
Посреди всеобщего молчания вдруг заговорил Дормидоныч, обращаясь к Прокофью:
– А гроб господень вы видели там?
– Где?
– Где вы были, как нам рассказывали.
– Дурак!
– обругал его Прокофий - вероятно за нетвердое знакомство с географией.
– Хоть бы бог привел съездить на Афонские горы{334}, - сказала Маремьяша.
– Когда мы с Аделаидой Ивановной жили еще в деревне, к нам заезжал один греческий монах и рассказывал, как там в монастырях-то хорошо!
Прокофий при этом злобно взглянул на Маремьяшу. Он был с барином и на Афоне; но из этого путешествия помнил то лишь обстоятельство, что у них в сих святых бы, кажется, местах украли чемодан.
– А ты вынимал
– обратился он затем к одному из молодых лакеев.
– Вынимал-с!
– отвечал тот.
Прокофию давно уже вся его собратия говорила "вы", и даже иногда с прибавлением "с".
– Ведь притянут теперь тебя, - продолжал Прокофий.
– Говорят-с!
– отвечал лакей.
– И прямо тебе турка пулю в лоб всадит... благо лоб-то широкий, пошутил над ним повар.
– Что ж, на то и война!
– произнес ветрено молодой лакей.
– Как бы и тебе стали целиться в брюхо, так не промахнулись бы! оборвал еще раз повара Прокофий.
– Это верно!
– согласился тот и ударил себя по животу.
Минодора на это чуть заметно усмехнулась, а Маремьяша стыдливо опустила глаза в землю.
– Теперь надо молить царицу небесную, чтобы она помогла нашим воинам завоевать славян...
– начала было она выпечатывать.
– А зачем они нам?
– остановил ее озлобленным голосом Прокофий.
– Видал я их много; шлялись они к нам в Париже... Барин им денег давал, поил и кормил их!..
Прокофий тут перемешал: к Бегушеву ходили не одни славяне, а и эмигранты поляки, жиды и даже обнищавшие французские рабочие.
– Наталья Сергеевна на что уж была добрая, - продолжал он с искаженным от злости лицом, - и та мне приказывала, чтобы я не пускал всех этих шляющих, болтающих: "Моли бога об нас!.." Христарадник народ, как и у нас вон!..
– заключил Прокофий и при этом почти прямо указал глазами на Дормидоныча.
Чувства милосердия и сострадания к слабым у Прокофия совершенно не было!
– Христарадники, брат, люди божьи!.. Им помоги - все равно, что Христу помог!..
– осмелился было возразить ему уж совсем пьяненький Дормидоныч.
– Это все равно, что тебе, что Христу помочь!.. Ах ты, шваль этакая! воскликнул Прокофий.
Дормидоныч поникнул окончательно головой.
– Что ты все бранишься и кидаешься на всех!
– заступилась, наконец, за старика Минодора.
– Ты сама такая же шваль!
– окрысился на нее Прокофий, а потом, поцеловав сынишку в голову, ушел в свою комнату.
– Какой дерзкий мужчина!
– сказала Маремьяша, разведя руками.
– Да, вот и поживи с ним!
– не утерпела и высказалась Минодора.
– Удивляюсь!
– проговорила Маремьяша и начала поглощать изюм.
Минодора между тем серьезно задумалась: она никогда еще не помнила Прокофия в таком раздраженном состоянии!
Оставшаяся компания принялась, под руководством повара, умело разрезавшего пирог и телятину, есть и пить. Минодора, когда все это покончилось, вошла к себе в комнату, где она увидела, что Прокофий лежал на постели, но не спал.
– Для чего ты все эти чемоданы и пальты покупаешь?
– спросила она.
Прокофий действительно в то утро купил три новых чемодана и два резиновые непромокаемые пальто.
– Мы едем с барином!
– отвечал он ей.
– Куда?
– На войну! На Кавказ.
– Да ты-то едешь для чего!.. У тебя дети!
– Ну да, променяю я всех вас на барина!
– проговорил Прокофий и отвернулся к стене.
В этой фразе он сказал не все: кроме того, что он действительно привязан был к Александру Ивановичу, но ему хотелось поразмыкать и свое горе, которое он, по самолюбию своему, таил упорно от всех.
* * *
Через несколько месяцев в одном перечне убитых на Кавказе было напечатано имя
Один из раненых генералов, возвратившийся с Кавказа и лично знавший Бегушева, рассказывал потом Трахову, что Александр Иванович солдат и офицеров своего отряда осыпал деньгами, а сам в каждом маленьком деле обнаруживал какую-то тигровую злость, но для себя, как все это видели, явно искал смерти!
– Говорят, что он пить много стал в последнее время?
– спросил генерала потихоньку Трахов.
– Пил!
– не отвергнул тот.
– Да и как там не пить, - люди же, а не звери, ничего не понимающие.
– Так!
– подтвердил в свою очередь Трахов и спросил еще новую бутылку шампанского.
Что касается до судьбы остальных моих лиц, то Тюменев, назначенный по духовному завещанию душеприказчиком Бегушева, прежде всего отказался от приема дома в наследство от Александра Ивановича, да по правде сказать, ему и не для чего это было: он страдал таким колоссальным геморроем, какому самые опытные врачи примера не видывали и объясняли это тем, что он свою болезнь на службе насидел!
Прокофий, явившийся через месяц после смерти барина в Петербург к Тюменеву, передал ему чемодан Александра Ивановича, в котором оказалось тысяч пять денег, а в одном из уголков, тщательно завернутые, лежали три женских портрета: Натальи Сергеевны, Домны Осиповны и маленькая карточка Меровой. Тюменев, взглянув на эти портреты, проговорил, качая головой: "Романтик, романтик! Каким родился, таким и умер". Карточка Меровой, впрочем, несколько удивила Ефима Федоровича. Он слышал, конечно, что Мерова перед смертью жила у Бегушева, но объяснял это чисто канюченьем графа, не знавшего, как и чем кормить дочь... Добрую старушку Аделаиду Ивановну, как только она получила известие о смерти брата, постигнул паралич, и она лежала без рук, без ног, без языка в своем историческо-семейном отделении. Всеми делами по доставшемуся имению стала заправлять, конечно, Маремьяша и отчасти Прокофий, первым распоряжением которого было прогнать повара, причем Прокофий говорил: "Ему и при барине нечего было делать, а теперь что же? Разве с жиру только лопаться!" На все это ни Аделаида Ивановна, ни Маремьяша, ни Минодора ни слова ему не возражали. Очень уж решительно говорил это Прокофий. Долгов так-таки не ехал в Петербург для принятия управительской должности, а продолжал ездить по Москве в гости и разговаривать. Граф Хвостиков, продолжавший жить у Траховых, вдруг за одним завтраком у них упал со стула и умер мгновенно, как и дочь его, - вероятно, от аневризма. Татьяна Васильевна принялась было усиленно хлопотать в Обществе Красного Креста и при этом прежде всего предложила комитету сего Общества схлопотать постановку на сцену ее патриотической пьесы, а также напечатать ее в количестве десяти тысяч экземпляров, и все, что от этого выручится, она предоставляла в пользу Красного Креста. Комитет, однако, не принял сего великодушного дара. Татьяна Васильевна обиделась, не стала более участвовать в деятельности Общества и услаждала себя только тем, что читала журналы духовного содержания и готовила себя к смерти. Мой милый генерал Трахов тоже готовил себя к смерти. Его как-то сразу подцепила подагра. Ему предписали диету съестную и винную. Он болезнь выносил довольно равнодушно; но по случаю диеты был мрачен, как теленок, отнятый от соска матери... Мысленно он все порывался уехать на войну, но понимал, что двинуться даже не мог. Грохов помер и оставил своему родному брату, дьякону какой-то приходской церкви, восемьсот тысяч рублей серебром в наследство. Глаше он не завещал ни копейки, которая, впрочем, бросила его, как только он сделался очень болен.