Мещане
Шрифт:
– Господин Хмурин!
– сказал он.
– Знает меня его превосходительство! Знакомы мы тоже маненечко! говорил Хмурин, низко и по-мужицки кланяясь Тюменеву, а вместе с тем, однако, протягивая ему руку, которую тот, с своей стороны, счел за нужное пожать.
– Господин Офонькин!
– добавил Янсутский, показывая на господина во фраке, которому Тюменев только издали кивнул головой.
Офонькин тоже весьма немного наклонил свою голову вперед: он, вероятно, в некотором отношении был вольнодумец!
– Господин Хмурин, - объяснил Янсутский дамам.
Те любезно улыбнулись старику, который и им тоже
– Извините, сударыни, не умею, как дамам представляться и раскланиваться им, - сказал он и затем указал на своего товарища.
– Вон Василий Иваныч у нас... тоже, надо сказать, вместе мы с ним на шоссе воспитание получили... Ну, а ведь на камне да на щебне не много ловким манерам научишься, - так вот он недавно танцмейстера брал себе и теперь как есть настоящий кавалер, а я-с - как был земляник{53}, так и остался.
– Вы всё шутите!
– проговорил еще первое слово Василий Иванович и сразу обнаружил свое бердичевское происхождение.
– Не угодно ли вам будет присесть?
– сказал Хмурину Янсутский.
– Благодарю вас покорно!
– отвечал тот, и ему низко кланяясь; а потом хотел было сесть на одно из кресел, в котором, впрочем, вряд ли бы и уместился, но в это время поспешила встать с дивана Домна Осиповна.
– Не угодно ли вам лучше здесь сесть?
– сказала она Хмурину.
Он сначала было растопырил руки.
– Нет, сударыня, извините, не могу этого...
– Очень можете, - перебила его Домна Осиповна, - вы человек пожилой, почтенный и непременно должны сидеть на диване.
Хмурин затем поклонился еще раз ей, сел и принял такую позу, которой явно показал, что он нисколько не стесняется и совершенно привык сидеть перед дамами, перед всякими статс-секретарями и даже руководствовать всей беседой.
– Сейчас я читал в газетах, - начал он совершенно развязно и свободно, между тем как друг его Офонькин делал над собой страшное усилие, чтобы занять все кресло, а не сидеть на краешке его, - читал в газетах, продолжал Хмурин, - что, положим, там жена убила мужа и затем сама призналась в том, суд ее оправдал, а публика еще денег ей дала за то. Бывали ведь такие случаи, по старинной это выходит поговорке русской: "Милость на суде хвалится" - прекрасно-с, отлично!.. Читаю я далее-с: один там из моих подрядчиков, мужичонко глупый, выругал, что ли, повариху свою, которая про артель ему стряпала и говядины у него украла, не всю сварила, - повариха в обиду вошла и к мировому его, и господин мировой судья приговаривает мужика на десять дней в тюрьму. Значит, убивать можно, потому что еще денег за это дают, а побранить нельзя - наказывают; странно что-то!
– Это потому, - начал ему возражать Янсутский, - что поводом к убийству могут быть самые благородные побуждения; но мужчине оскорбить женщину - это подло и низко. В этом случае строгие наказания только и могут смягчать и цивилизовать нравы!
Хмурин склонил голову, чтобы внимательнее выслушать и лучше понять, что говорил Янсутский.
– Только это-с?
– спросил он его каким-то плутовато-насмешливым голосом.
– Конечно!
– подтвердил Янсутский.
– Даже в наших предприятиях - вы, конечно, хорошо это знаете - ни подрядчики, ни мы сами в настоящее время не станем так строго обращаться с подчиненными, как это бывало прежде.
– Это отчего-с? Я нынче так же строго держу...
– Поэтому вы рискуете быть наказанным, - заметил ему Янсутский.
– Да хоть бы двадцать раз меня наказывали!.. В нашем деле без строгости нельзя-с!
– Что ж, вы и терпели наказание?
– спросил Хмурина Тюменев.
– Никак нет-с!
– отвечал тот с усмешкой.
– И терпеть даже никогда не буду, потому я богат... Ну, когда тоже очень этак не остережешься, призовешь после этого "пострадавшее лицо", как нынче их, окаянных, именуют, сунешь ему в зубы рублей тридцать - он же тебе в ноги поклонится.
– Ну, не всякий вам поклонится, извините!
– возразил ему опять Янсутский.
– Не всякий?
– повторил насмешливо Хмурин.
– Я даже... не для огласки это будь молвлено... генерала было одного "оскорбил действием", - прибавил он, видимо, зная все юридические термины из новой судебной практики и сильно их не любя.
– Генерала?
– спросил не без удивления Тюменев.
– Точно так-с!
– ответил Хмурин.
– Кирпичу я ему поручил для меня купить, тысяч на сто, а он тут и сплутовал сильно; я этого не стерпел, соскочил с пролеток, да с плетью за ним... "Ну, думаю, пропал совсем!.." А выходит, что на другой день он сам же пришел ко мне: добрый, значит, этакой уж человек, и до сей поры мы приятели!..
Говоря это, Хмурин все почему-то старался смотреть в окно, а граф Хвостиков тоже как-то глядел в совершенно противоположную сторону, и сильно можно было подозревать, что вряд ли эта история была не с ним.
– Сильвестр Кузьмич любит и выдумывать на себя, - отозвался вдруг Офонькин на своем бердичевском наречии.
– Пошто ж мне выдумывать?.. Не выдумываю!..
– отвечал ему как бы совершенно равнодушным тоном Хмурин.
– А говорю только к тому, что я суда мирового не боюсь.
– Прекрасно-с, но в этом случае вы вините общество, а не суд, - начал снова с ним препираться Янсутский.
– В давешнем же споре нашем вы смешали два совершенно разные суда: один суд присяжных, которые считают себя вправе судить по совести и оправдывать, а в другом судит единичное лицо - судья.
– Позвольте-с! Позвольте!
– перебил его Хмурин, как-то отстраняя даже рукою его доказательства.
– Господину мировому судье закон тоже позволяет судить по совести - раз!.. Второе - коли убийцу какого-нибудь или вора судят присяжные, суди и драчуна присяжные: суд для всех должен быть одинакий!
– Я не нахожу существенной разницы в обоих этих судах, - вмешался в разговор Тюменев, - как тут, так и там судят лица, выбранные обществом.
Хмурин на это засмеялся.
– Ах, ваше превосходительство!
– воскликнул он.
– Изволите вы жить в Питере: видно, это оченно высоко и далеко, и ничего вы не знаете, как на Руси дела делаются: разве одинако выбираются люди на места, на которых жалованья платят, или на места, где одна только страда и труд! На безденежное место тоже больше стараются упрятать человека маленького, смирного, не горлопана; ну, а где деньгами пахнет, так там, извините, каждый ладит или сам сесть, а коли сам сесть не хочет, так посадит друга и приятеля, - а не то, чтобы думали: каков есть внутри себя человек. Вы мне про эти дела и выборы наши лучше не говорите - вот они где у меня, в сердце моем сидят и кровь мою сосут!..