Мещанское счастье
Шрифт:
– Я никогда не понимала учености, – сказала Леночка.
Лизавета Аркадьевна с комическим участием спросила ее:
– Что же вас вооружило против учености?
– Это самая скучная вещь. Стихи я люблю, и то чтоб хорошие были. Я много знаю стихов.
– Какого же поэта больше вы читаете?
– А вот у Лизы Вараковой я недавно достала стишки Пушкина.
– Какие?
– Хотите, прочитаю.
Лизавета Аркадьевна изъявила желание. Леночка сказала: «слушайте» и стала читать: «Как пошел наш воевода вдоль по Клязьме погулять».
«Эх, бедняжка, – подумал Обросимов, –
– Хорошо? – спросила Леночка, когда кончила чтение.
– Это не Пушкина стихи, – сказала вдова.
– Пушкина, Лизавета Аркадьевна, Пушкина. Мне: Лиза Варакова говорила: она уж знает… Ах, вот Лиза Варакова ученость любит! Как начнет говорить: «Жизнь моя стремится… родник души… идеалы…» – просто смех!
– А вот вы читали, Елена Ильинишна, – сказала вдова: – что пляшут сам-друг мужик с бабою и они счастливее воеводы, – это правда?
Леночка задумалась.
– Как же можно, чтобы правда? ведь это стихи! – отвечала она.
Лизавета Аркадьевна засмеялась.
– Так и стихи лгут, как ученость?
– Ах, какие вы, Лизавета Аркадьевна! Зато это стихи; а то ученость. Неужели вы не понимаете? Смотрите, как хорошо выходит: «В минуту жизни трудную, теснится ль в сердце грусть…» – Она прочитала эти стихи с увлечением… – Это худо? – сказала она. – Я много стихов знаю…
– Это прекрасные стихи, – ответила Лизавета Аркадьевна и потом перешла опять в область разных размышлений. Леночке стало скучно от «учености», и, воспользовавшись первым удобным случаем, она напомнила Егору Иванычу, что он хотел посмотреть ее козу и голубей.
Леночка показала свою любимую козу с голубой лентой на шее, голубей, свои куртины. Потом стали гулять по саду. Молотов не чувствовал особенного стеснения. Он быстро развивался.
– Ведь я правду говорила? – спросила Леночка.
– По крайней мере вы говорили то, что думали, чему верите.
– А она?
– Не знаю, верит ли она тому, что говорит…
– Так зачем же она и говорила?
– Хотела порисоваться.
– То есть хвасталась? Да ведь она не про себя говорила, а так… рассуждала…
– Это тоже хвастовство…
– Как же так?.. и не верила?.. ай, как это смешно!..
Леночка, по наивности своей, не знала, что можно… вычитать какую-нибудь хорошую мысль; вычитавши, запомнить ее хорошенько и для того даже на бумажке записать, со всеми красивыми оборотами, и потом сделать из мысли игрушку. Обыкновенное лганье она понимала, но этого не могла себе представить. Ей на минуту пришла в голову Варакова Лиза: «Не так ли, как та?», но нет, у той, бедняжки, действительно «жизнь стремилась» из «родника души» и тому подобное, а эта не верит и говорит; притом правду говорит и не верит. «Ведь смешно выходит», – подумала Леночка.
– Этого не бывает, – сказала она.
– Бывает, Елена Ильинишна…
– Зачем же она говорит?
– Чтобы сказали: вот какая она умная женщина…
– Будто умными называют тех, кто так говорит?
– Да.
– За что же?
– Все умные люди проповедуют то же самое…
– Так правда и то, что она о женихах рассказывала?
– Правда, – отвечал Молотов,
– Когда же это сделают? скоро?
– Об этом толкуют пока да пишут…
– Ну, и что же?
– Больше ничего, Елена Ильинишна.
Леночка засмеялась и вдруг побежала, крикнувши: «Нагоните!»
Егор Иваныч сразу поймал ее.
– Нет, снова; дайте мне уйти сначала.
– Ну-с.
Молотов опять поймал ее. Он заметно скоро развивался.
– Вы очень скоро бегаете… Хотите, я запрячусь? Отыщите меня.
Молотов согласился. Он ушел в беседку.
– Пора! – закричала Леночка.
Он прямо пошел на голос и отыскал Леночку в густых кустах жимолости.
– Сразу нашли… теперь вы прячьтесь.
Он спрятался.
– Пора! – крикнул Молотов.
Леночка тоже пошла на голос, нагибалась под кусты, посмотрела за дерновым диваном.
– Пора! – раздалось совсем с другого конца сада.
– А!.. вы перепрятались… подождите же!..
Молотов сидел в кусту. Он вдруг почувствовал прикосновение к шее нежной, мягкой руки; он схватил руку и крепко сжал ее в своей большой руке… Леночка хохотала.
– Довольно прятаться… Давайте гулять… Хотите, я еще прочитаю стихи?
– Хочу.
– Пойдемте туда.
Они пошли к забору в тополевую аллею. Аллея разрослась густо, и солнце пробиралось между листьями на черную, прораставшую травой дорожку белыми пятнами. С боков дорожки кустами росла малина, сирень, жимолость, между ними огромная крапива и какая-то жирная трава поднималась от земли. Пела пенка, маленькая желтая птичка, бойкая и шаловливая на свободе и не могущая трех дней прожить в клетке: сейчас стоскуется, нахохлится и умрет. Еще меньшая птичка, гвоздок, порхала по кустам; московки, чижи, пухляки, заблы – всевозможная мелочь лесная и садовая – надували свои горла и издавали разнообразные писки. Наверху стрижи визжат, воробей туда же путается со своим дрянным голосом… В самой глуши сада стоял дерновый диван, по бокам в черных плешах и с густой, сочной травой на средине. Над диваном полубеседка, оплетенная хмелем. Тысячи мелких звуков, производимых насекомыми, составляли аккомпанемент птичьему хору, какого не создаст ни один художник в мире. Сверчок барабанит, оса жужжит густо, кузнечик отколачивает металлические звуки, тонкой иглой вставил комар свой голос, а наверху с визгом несутся стрижи, а еще выше небо голубое, беспредельное, океан лазури и благодати божьей. Голосистый бабий крик слышен издалека. В воздухе аромат и песня.
– Сядемте, – сказала Леночка. – Ну, слушайте: «Кончен, кончен дальней путь, вижу край родимый». – Она долго читала стихи. Молотов не ее слушал, а другую песню, которая совершалась в природе.
– Хорошо? – спросила Леночка.
– Очень хорошо, – отвечал Молотов.
Леночка смолкла.
«Нет, вот что хорошо, – думал Молотов, – сидеть в такое время в беседке, оплетенной хмелем, да еще хорошо, когда тут же сидит какая-нибудь девушка; все одно, любит она вас или не любит, лишь бы кротко было выражение лица ее, лишь бы она не хохотала в это время и не сантиментальничала, а сидела бы молча и смирно».