Мешок с шариками
Шрифт:
Тощая дама у окна уже вытащила свой пропуск – белый листок, который трясётся у неё в руке. Мне отчётливо видны круглые чёрные печати с крестами по центру и подписи. Как же, должно быть, спокойно, когда у тебя есть такая бумажка…
– Halt! [7]
Кричат снаружи, мы бросаемся к окну в проходе. Там, вдалеке, кто-то бежит! С десяток немцев выбегают на пути с разных сторон. Человек в штатском на бегу отдаёт приказы по-немецки, заскакивает на подножку соседнего вагона, достаёт из кармана свисток, и пронзительные звуки врезаются
7
Нем.: «Стоять!»
– Halt!
Раздаётся выстрел, и мужчина останавливается, хотя его не задело, я уверен, что его не задело. Он поднимает руки, двое солдат быстро тащат его к залу ожидания, потом бьют прикладом; человек в гражданском продолжает свистеть.
Я снова вижу давешнюю пару, они возвращаются в сопровождении двух эсэсовцев. Какими маленькими кажутся сейчас эти двое. Дама всё так же крепко сжимает свой чемоданчик, будто бы внутри его заключена сама её жизнь; они проходят перед нами, и я задаю себе вопрос, что она видит своими полными слёз глазами.
Есть и другие задержанные. В утреннем свете нам видны каски и стволы винтовок. В этот момент я понимаю, что на плече у меня лежит рука кюре и что она лежит там с самого начала. Мы медленно возвращаемся на свои места. В поезде стоит тишина, немцы перекрывают выходы. С моих губ сами собой срываются слова:
– Господин кюре, у нас нет документов.
Он смотрит на меня и в первый раз с момента нашего отъезда из Парижа улыбается.
Наклонившись ко мне, он еле слышно шепчет:
– Если будешь сидеть с таким перепуганным видом, немцы это и сами поймут. Ну-ка, придвиньтесь ко мне.
Мы садимся с двух сторон от него. Старушка тоже в купе, это ведь её чемодан лежит в багажной сетке; кажется, она спит.
– Ваши документы…
Они ещё далеко, в начале вагона, и кажется, их там много; они переговариваются, и я улавливаю несколько слов. Папа с мамой часто говорили с нами на идише, а он очень похож на немецкий.
– Ваши документы…
Они приближаются. Слышно, как скользят открываемые и закрываемые двери купе. Старушка всё не просыпается.
– Документы…
Они уже в соседнем купе. Я ощущаю что-то странное в животе, словно бы мои внутренности вдруг обрели свою волю и пожелали покинуть своё пристанище. Ни в коем случае нельзя показать, что я чего-то боюсь.
Залезаю в сумку и вынимаю остатки сэндвича. Я начинаю жевать его в тот момент, когда дверь открывается. Морис бросает на жандармов совершенно беззаботный, по-детски наивный взгляд. Меня охватывает восхищение: мой брат владеет собой, как опытный актер.
– Ваши документы.
Тощая дама первой тянет свой белый листок. Прямо перед собой я вижу рукав шинели с наплечными нашивками, а сапоги вошедшего почти касаются моих ботинок. Сердце стучит где-то глубоко внутри. Проглотить кусок сложнее всего, но я снова вгрызаюсь в сэндвич.
Изучив бумагу, немец складывает её пополам и отдаёт даме,
Немец едва взглядывает на него.
– Это всё?
Старушка с улыбкой кивает.
– Возьмите вещи и выйдите в коридор.
Его напарники, переговариваясь, ждут за дверью. Один из них одет в форму СС. Кюре поднимается на ноги, достаёт чемодан старушки, и она выходит. Кто-то из жандармов берёт у неё из рук корзинку и делает ей знак следовать за ним. Её седой шиньон на мгновение вспыхивает в лучах света, а затем исчезает за плечами жандармов.
Прощайте, бабушка, спасибо за всё и удачи!
Кюре достаёт свои документы и снова садится на место. Продолжаю жевать. Немец смотрит на фотографию священника и сравнивает её с оригиналом.
– Я немного сбросил, – говорит кюре, – но это точно я.
Тень улыбки пробегает по лицу нашего проверяющего.
– Война, – говорит он, – скудный рацион…
У немца почти нет акцента, который проскальзывает, лишь когда он произносит некоторые согласные.
– …но ведь священники едят мало, – добавляет он, возвращая бумаги.
– О, как вы ошибаетесь, по крайней мере, в моём случае!
Немец смеётся и протягивает руку ко мне. Тоже смеясь, кюре щипает меня за щеку.
– Дети со мной.
В мгновение ока весельчак прощается и закрывает за собой дверь. Мои колени начинают дрожать.
Кюре встаёт.
– Нам теперь можно выйти. И поскольку вы со мной, мы вместе позавтракаем в привокзальном буфете. Согласны?
Я вижу, что Морис растроган больше меня; можно было до смерти исколошматить этого типа, так и не вырвав у него ни одной слезинки, но стоило кому-нибудь проявить немного доброты, и он тут же приходил в крайнее волнение. Ну сейчас-то я его отлично понимал.
Мы вышли на платформу. Пришлось ещё пройти досмотр вещей и отдать наши билеты контролёру, после чего, следуя за своим спасителем, мы наконец добрались до буфета.
Обстановка там была как на похоронах: высокий потолок с кессонами, сидения, обтянутые чёрным молескином, и массивные мраморные столы на прорезных ножках. У колонн стояли гарсоны в чёрных куртках и длинных белых передниках. Они ждали клиентов, держа в руках блестящие пустые подносы.
Наш кюре теперь так и сиял.
– Возьмём себе кофе с молоком и тартинки, – сказал он. – Но должен предупредить вас, что кофе будет ячменный, вместо сахара дадут сахарин, молока у них и вовсе не водится, а что касается тартинок, то на них нужны хлебные карточки, которых нет ни у меня, ни тем более у вас. Но согреться мы сможем.
Я откашливаюсь, чтобы прочистить горло.
– Мы с Морисом хотели бы сначала сказать вам спасибо за то, что вы для нас сделали.
Он на секунду замолкает.
– Да что ж я такого для вас сделал?
За меня отвечает Морис, и в голосе его я слышу лёгкое подтрунивание.
– Вы солгали, чтобы спасти нас, когда сказали, что мы с вами.
Кюре медленно качает головой в знак несогласия.
– Я не лгал, – негромко говорит он, – вы были со мной, как и все дети в мире. Вообще-то я стал священником в том числе потому, что хотел помогать детям.