Мешок с шариками
Шрифт:
Он замолкает и мне кажется, что я вижу, как он перебирает пальцами бахрому на моём покрывале.
– Я открыл эту парикмахерскую, сначала совсем небольшую. Если я что и заработал, то обязан этим только себе…
Кажется, он хочет что-то добавить, но останавливается на полуслове, и его голос вдруг становится глуше.
– Знаете, почему я вам все это рассказываю?
Я знал, но не решался произнести это вслух.
– Да, – говорит Морис, – потому что мы тоже должны уйти.
Он делает глубокий вдох.
– Да, дети, вы уйдёте, сегодня же, пришёл ваш черёд.
Он взмахивает
– И вы знаете, почему так надо сделать. Вы не можете каждый день приходить домой в таком виде. Я знаю, что вы храбрые мальчишки и умеете постоять за себя, но надо понимать одну вещь – если вас двое против десяти, двадцати или ста, храбростью будет не лезть в бутылку и убраться из этого места. Кроме того, есть причина и поважнее.
Я чувствовал, как к горлу подступает комок, но знал, что не заплачу – вчера я еще мог бы разреветься, но теперь всё было иначе.
– Сами видите, немцы обращаются с нами всё хуже и хуже. Сначала постановка на учёт, объявление на парикмахерской, проверки в лавке, теперь вот жёлтая звезда, а завтра жди ареста. Значит, надо уносить ноги.
Я так и подскочил.
– А ты, а вы с мамой?
В темноте я увидел, что отец жестом просит нас успокоиться.
– Анри и Альбер уже в свободной зоне [5] . Вы уедете сегодня вечером. Мы с мамой уладим кое-какие дела и тоже уедем.
Он издал небольшой смешок и, наклонившись, положил руки нам на плечи.
5
22 июня 1940 г. Франция подписала с Германией вынужденное перемирие, в результате чего была разделена надвое: север страны был занят немецкими войсками и стал зоной оккупации, а юг остался под контролем французского правительства, возглавляемого маршалом Петеном. Не имея больше возможности находиться в оккупированной столице, правительство разместилось в городке Виши и получило название «режима Виши».
– Не волнуйтесь, русские до меня семилетнего не добрались, куда уж нацистам в мои пятьдесят меня сцапать.
Я выдохнул. Выходило, что мы расстаёмся, но обязательно найдём друг друга после войны, которая когда-нибудь да кончится.
– А сейчас вы должны как следует запомнить то, что я скажу. Вы уходите сегодня вечером, едете на метро до вокзала Аустерлиц и там покупаете билет в Дакс. В Даксе вы должны перейти через демаркационную линию. Само собой, нужных документов у вас нет, надо будет выкручиваться на месте. Возле Дакса есть деревня Ажетмо, там найдёте людей, которые помогают перебираться через линию. Как только перейдёте на ту сторону, вы спасены. Ваши братья в Ментоне, сейчас покажу на карте, где это, совсем близко от итальянской границы. Вы их разыщете.
Морис подаёт голос:
– Но билет на поезд?..
– Не волнуйся. Я дам вам денег, и смотрите в оба, не потеряйте и не провороньте их. У каждого из вас будет по пять тысяч франков.
Пять тысяч франков! Даже в дни больших ограблений у меня никогда не было больше десяти франков в кармане. Какое богатство!
Но разговор не окончен, и по тону отца я понимаю, что самого главного
– И последнее, – говорит он, – вам надо усвоить одну вещь. Вы евреи, но вы никогда никому об этом не скажете. Слышите: НИКОГДА.
Мы одновременно киваем.
– Вы не признаетесь в этом даже лучшему другу, не произнесёте такого даже шёпотом, вы всегда будете это отрицать. Вы меня хорошо поняли? Всегда. Жозеф, подойди.
Я встаю и подхожу, отца уже совсем не видно в темноте.
– Ты еврей, Жозеф?
– Нет.
Резкий хлопок, он даёт мне затрещину. Никогда раньше отец не бил меня.
– Не лги, Жозеф, ты еврей?
– Нет.
Сам того не сознавая, я выкрикнул это «нет» уверенно, твёрдо.
Отец встал.
– Вот и хорошо, – говорит он, – это всё, что я хотел вам сказать. Теперь вы всё поняли.
Щека ещё горит, но на языке вертится вопрос, не дающий мне покоя с самого начала разговора. Я должен получить на него ответ.
– Папа, а что такое еврей?
На сей раз отец зажигает маленькую лампу с зелёным абажуром, стоящую на тумбочке у кровати Мориса. Я любил эту лампу, она испускала мягкий ласковый свет, который мне уже больше не доведётся увидеть.
Отец почесал голову.
– Что ж, не хочется в этом признаваться, Жозеф, но, по правде, я и сам толком не знаю.
Так как мы продолжаем смотреть на него, он, должно быть, чувствует, что надо сказать что-то ещё, иначе нам может показаться, что он увиливает от ответа.
– Раньше, – говорит он, мы жили в стране, откуда нас изгнали, и тогда мы разбрелись по всему свету, но бывают времена – как сейчас, – когда это снова случается. На нас опять открыли охоту, а значит, нам опять нужно бежать и где-то переждать, пока охотник не выбьется из сил. Всё, пора ужинать, вы уходите сразу же после еды.
Я не помню, что мы ели, в памяти у меня осталось только стук ложек, негромкие просьбы передать воду, соль и так далее. На соломенном стуле у двери лежали наши плотно набитые перекидные сумки, со сменным бельём, туалетными принадлежностями, аккуратно сложенными носовыми платками.
Часы в коридоре пробили семь раз.
– Ну что ж, пора, – сказал папа, – мы вам всё собрали. В сумке у каждого из вас, в том кармане, который закрывается на молнию, лежат деньги и записка с точным адресом Анри и Альбера. Сейчас я дам вам два билета на метро, попрощайтесь с мамой и уходите.
Мама помогла нам надеть пальто, завязать шарфы. Подтянула нам носки. Всё это время она улыбалась, и всё это время слёзы текли у неё из глаз. Она прижала мокрую щёку к моему лбу; губы у неё тоже были влажными и солёными от слёз.
Папа помог ей встать и рассмеялся самым натянутым смехом, который я когда-либо слышал.
– Да что же это, – воскликнул он, – можно подумать, что они уезжают навсегда и что это какие-то несмышлёныши! Всё, идите, и до скорой встречи, дети.
Он быстро целует нас и подталкивает к лестнице. Сумка оттягивает мне плечо. Морис распахивает дверь в темноту ночи.
Родители не пошли вниз, чтобы проводить нас. Позже, когда всё было позади, я узнал, что папа ещё долго стоял после нашего ухода и раскачивался с закрытыми глазами, пытаясь унять боль, древнюю, как само время.