Месть белых воронов
Шрифт:
– Твоя сила не дает тебе права унижать слабых. Попробуй сразиться с ним умом, и ты сразу же проиграешь. Ты не стоишь и мизинца моего брата, – сказал я. Они все, видимо, настолько не ожидали услышать что-то подобное, поэтому молча слушали, уставившись на меня. А я продолжал:
– Мы – альбиносы, а не умственно отсталые, за которых вы нас все тут держите. Попробуй хоть еще раз к нему притронуться – и ты пожалеешь об этом.
Я перевел взгляд на остальных парней в туалете.
– Вы все. Вы все пожалеете.
Секундное молчание, во время которого, наверное, только глухой не услышал бы бешеное биение моего сердца. Затем Себастьян, видимо, все-таки решил, что я шучу, и подзатыльником снова направил лицо Тима в раковину. «Ну, жирная мразь», – подумал я, – «Я не посмотрю на твои габариты!» Дальше все как в тумане. Кровь наполнила пульсирующие виски, и мои движения, пробудившиеся внезапной яростью, были совершены до того, как разум вернулся в мою светлую голову. Я взялся одной рукой за голову Себастьяна и наклонил его в соседнюю раковину. Но, видимо, эта новая сила была в разы мощнее прежней, и я сам от себя не ожидал этого. И Себастьян
– Какого хре… – едва слышно произнес униженный он, схватившись обеими руками за лицо. На одной из них остались кровавые следы от его слегка перекосившейся брови.
И в этот момент во мне уже не было того душащего чувства страха и ожидания наказания от его руки. Но и чувства гордости тоже не было. Хотя если задуматься: припечатать к раковине самого Себастьяна Нойера на глазах у всех – это ли не сюжет из какой-то фантастики?
– Пожалуйста, не будите во мне зверя. Он у меня далеко не пушистая альпака, – добавил я и вышел в коридор, позвав за собой Тима.
В одно мгновение изменилось все. Рухнул прежний мир, и отчетливо была видна новая дорога. Внутри себя я молил об одном: не испугаться, как обычно, и не свернуть с этого пути. Я снова почувствовал это неприятное на вкус отвращение к себе. Ведь так не должно быть! Я не должен бояться быть самим собой, не должен бояться защитить свою семью. Еще вчера я ненавидел себя за то, что родился не таким, как все. Что мои глаза могут быть красными, а кожа не естественно белого цвета. Внутри я ощущал себя таким же ребенком, что и мои одноклассники, но каждая издевка и косой взгляд напоминали мне, что я не такой. Я не достоин быть ими. Меня душило чувство несправедливости и безысходное одиночество. В какой-то момент я поверил, что заслуживаю быть униженным. За то, что отличаюсь внешне. За то, что осмелился прийти учиться в обычную школу. За то, что в конце концов родился на свет. Эти подонки внушили мне это, и я проглотил каждое их слово, приняв как должное. Белые вороны никогда не смогут стать частью нормальной стаи. И за это вынуждены получать, как и за каждое неправильно произнесенное слово вслух. Агата была права. Школа учит не столько знаниям, сколько жизни. Интересно, догадывалась ли она, что «учителя» здесь преподают уроки самым жестоким образом? Одно я знал точно: так продолжаться больше не может. Если плевки в свою сторону я еще стерпел, то смотреть, как плюют в сторону брата, оказалось невозможно тяжелым испытанием для меня. Я и так повзрослел пару недель назад, но это новое осознание, подкрепленное наставлениями отца, заставило быть еще сильнее и непоколебимее. Интересно, говорил ли папа такие же слова Тиму? Эта мысль мне не понравилась, но я не стал на ней зацикливаться. Это больше не имело для меня никакого значения. Я буду заботиться о брате, потому что чувствую себя старше и сильнее. Наверное, это из-за того, что Тим менее социальный и все еще страдает синдромом Аспергера. Я посмотрел на него, стоявшего рядом брата с поникшим взглядом и мокрой челкой, с которой медленно стекала капля воды. Было стойкое ощущение, будто что-то в нем изменилось. Но я понимал: это все тот же безэмоциональный и немногословный Тим. Изменилось лишь мое отношение к нему. Впервые за восемь лет он стал мне таким по-настоящему родным.
С каждым днем было все больше новых ощущений: меня уже не беспокоило молчание брата, я просто принял это. Меня даже постепенно перестало выводить из себя то, что, как и в детстве, он каждое утро настукивает один и тот же ритм указательным пальцем по столу. Как постоянно клацает ручкой на уроках и раскладывает книги и вообще любые предметы в определенном порядке. Раньше я просто терпеть не мог ходить одной и той же дорогой в школу и обратно домой (хотя есть и другие тропинки). И меня до стиснутых зубов раздражала монотонность и заикание в его речи. Сейчас же моя злость куда-то исчезла, испарилась, выдохлась. Я сам предлагаю из раза в раз делать одно и то же, чтобы не нарушать его привычный распорядок дня. Я внимательно слушаю его, не перебивая и не обрывая его фразу словами «я понял» (потому что иногда он говорил мучительно долго, и на полу-фразе уже можно было уловить суть). Я и сам не заметил, как начал настукивать этот дурацкий ритм вместе с ним. И он даже стал нашим неким шифром. Я делал все это не для себя. Чтобы ему было комфортнее. Но иной раз мне было как-то не по себе от этого, что ли. Ведь по сути, ничего же не изменилось в нем. Значит, мои действия и слова по отношению к нему фальшивы? И опять в голове бегущей строкой проскользнула мысль: это не он стал другим, это я стал другим. Я наконец стал не просто взрослым, но и еще и умным. И принял брата таким, какой он есть. И что самое главное, мне стало абсолютно безразличен тот факт, что он дружит с Тео. Моим Тео. И что он в тайне от меня носил ему эти чертовы апельсины. Или все-таки не носил? Может быть, он, в отличие от меня, как раз-таки знал, что у него на них аллергия? Может быть, он настоящий друг, не то, что я? И тут я поймал себя на мысли, что я нагло соврал самому себе. Все-таки в глубине души это еще задевало меня. Но это и нормально, невозможно ведь вылечиться так быстро? Главное, что процесс запущен. И этому механизму уже не остановиться. Лишь одно до сих пор терзало мою душу, и я незамедлительно решил покончить с этими кричащими вопросами внутри меня. Зайдя в комнату и оставшись наедине с Тимом, я потянулся к внутреннему карману своей кофты. Потом опять засомневался. Что, если из-за того, что я сейчас услышу, я больше не смогу снова увидеть в нем того самого «родного» брата? Что, если он снова сейчас все испортит? Но я напомнил себе, что я взрослый. А взрослые не боятся и не сомневаются.
– Почему ты так, Тим? – спросил я и испугался своего же голоса. Как будто из-за какого-то детского рисунка может рухнуть только что выстроенный мною новый мир.
– Почему…что? – с тем же непониманием произнес Тим. Этот вопрос начинал заставлять меня напрячься и обозлиться. Неужели он и правда не понимает?!
– Почему на этом рисунке нет МЕНЯ? – последнее слово я особенно выделил и вложил в него всю ту обиду, которая копилась во мне столько времени и, наконец, вырвалась наружу.
Он слегка нахмурил брови и взял лист бумаги в свои руки. Ткнувши пальцем в участок, где нарисован мальчик, тихо произнес:
– Это…ты. Разве не похож?
– Не дури, – отчеканил я, хотя по его виду не скажешь, что это была шутка. – То, что похож, я и сам вижу. И мы с тобой как две капли воды похожи. Но почему на рисунке три, а не четыре человека? Разве ЭТО семья Вайт? Разве здесь не хватает кого-то еще? – я сказал это очень быстро и саркастично и на последней фразе обеими руками указал на себя.
Он молчал. Я держал себя в руках, но каждой клеточкой своего тела чувствовал, что скоро могу взорваться, как Пюи-де-Дом. 2 Ему действительно плевать на меня? Я стою, чуть ли не вскипаю от злости, как чайник, а ему абсолютно все равно. Даже не дрогнул.
2
Puy de D^ome – молодой потухший вулкан в составе Шен-де-Пюи Центрального массива. Является одной из главных природных достопримечательностей Франции.
– Этот человек на рисунке – ты. Такие же синие штаны как у тебя, зеленая футболка и белые волосы. Не хочешь – не верь, – безразличным тоном произнес Тим. Я решил, что он надо мной издевается. Нарисовал себя (нас тогда еще одевали одинаково), а говорит, что это я. Дураку же понятно, что если рисунок его, значит на нем изображен ОН, но никак не я!
Я был прав: этот разговор мог бы все разрушить. Если бы он произошел пару дней назад, это сломало бы мое спокойствие. Я не смог бы себя удержать на ровном месте. Но сейчас же я смотрел на эту ситуацию по-другому. Точнее пытался заставить себя посмотреть под другим углом. Да, мне все еще больно, в моей голове все еще витают вопросы-облака «почему?» и более крупным шрифтом «за что?». Я и правда не мог понять этого, но изменило ли это факт того, что он мой брат? Что отец сказал мне тогда на «мужском разговоре»? Я мысленно сказал себе, что я принимаю его. Со всеми странностями и трудным характером. Видимо, он просто еще не повзрослел, раз не понял, что семья – это главное. Видимо, папа все-таки ему не рассказал. Внезапно мне стало тепло от этой мысли. Все-таки есть что-то у него (маленького ребенка, которым я был) такое, что было только у него одного: эти папины слова, эти далекие отголоски воспоминаний. Ведь ребенку с синдромом одинаковой одежды просто необходимо иметь хоть что-нибудь свое. Личное. В этом громком молчании я вспомнил свое обещание папе беречь Тима и смог выдавить из себя улыбку. А потом я, наконец, расслабился. И она была уже более отчетливая и настоящая.
– Пойдем к колодцу? Как в старые добрые, – прервал тишину я. Хотя на самом деле хотел извиниться.
– Пойдем, – все также тихо сказал Тим. Хотя на самом деле, как мне кажется, никуда не хотел со мной идти.
И мы пошли. Как будто не существовало ни того разговора пару минут назад, ни того рисунка с тремя человечками и корявой подписью. Были только мы вдвоем и такая привычная тропинка, где каждый камень я уже знал наизусть. Я вспомнил то время, когда не знал этого всего, когда не видел ни тропинку, ни пожелтевших листьев: ничего. То, что я сейчас могу идти гулять под открытым небом – это ли не причина для счастья? Настроение поднялось еще больше, просто подпрыгнуло к облакам, когда возле того самого нашего колодца я увидел (еще издалека) знакомый силуэт. Хоть и зрение с рождения слабое из-за альбинизма, я уже давно привык узнавать людей по одежде, запаху или походке. Тео я узнал ни по одному из этих пунктов, его я узнал просто потому, что он Тео. Его энергия чувствуется за километры. Да и потом, кто еще мог сидеть, облокотившись о колодец холодным октябрем? На нашем месте. Только Теодор Фабер собственной персоной. Я ничего не почувствовал, когда он обнял Тима. Или мне хотелось ничего не чувствовать? Не важно, к тому моменту я уже твердо решил оставить этот детский сад там, позади. Между мной и братом больше не будет этого перетягивания одеяла и борьбы за право быть лучше. По крайней мере, с моей стороны. Я взял в руки первый попавшийся камешек и кинул его в колодец из-за спины. И мысленно вместе с ним сбросил все свои обиды, что так долго тянули меня на дно. После этой «терапии» мне и правда стало намного легче. Настолько легче, что в моменте я решил извиниться перед Тео.
– Слушай, Тео… – извиняться оказалось сложнее, чем я думал, – Помнишь, как мы тебя заставляли выбирать, с кем из нас ты будешь дружить?
– Гм. Конечно помню. Забудешь такое, – улыбнувшись своей полуулыбкой, ответил он.
– Так вот. Прости нас за это. Нет, прости меня. Это все я устроил, вот такой вот у меня дурацкий характер. Но это все в прошлом. Обещаю!
Он замолчал. За эти пару секунд я уже успел пожалеть о сказанном. И что вообще поднял эту тему. Нормально же все было. Ну почему я вообще решил, что мы друзья! Из раздумий меня вовремя вытащил голос. Это был голос Тео.