Месть фортуны. Дочь пахана
Шрифт:
Тот последний день в Берлине он не помнил отчетливо Услышал о победе. Увидел радость, улыбки однополчан. Его радость осталась в Звягинках, под яблоней. Она уж не порадуется, не услышит о Победе. И выпив винтом, до дна, всю бутылку водки, не помня, не осознавая ничего, схватил своп автомат.
Очнулся связанным в подвале. Рядом охранник. Не отвечал ни на один вопрос. Лицо отвернул. А утром трибунал. Приговорили к расстрелу. От него Земнухова спасла Победа. Да командир танка, единственный из всех, вступившийся
— Убийца! Мародер! Садист! — уж чего он не услышал в свой адрес и не понимал, за что его костерят.
Убил пятерых немцев из автомата. А разве не они уничтожили его семью и все село? Разве не они лишили его простого, бесхитростного счастья? Ведь он не знал их. Зачем они пришли с войной? Они ушли? Но разве кончилась война? Она навсегда осталась жить в нем. До смерти… Он не умел прощать и забывать…
Когда судили Седого, он не просил о смягчении наказания, не обещал не повторять случившегося. Он, темнея лицом, отстегнул все ордена и медали. Положил их на стол и обронил сквозь зубы:
— Подавитесь вы своей победой! Вы такие ж гады, как немцы, жаль, что нет у меня автомата!
Его вытолкали взашей. В наручниках. И втолкнув в зарешеченный вагон, повезли, как военного преступника — в Магадан…
Двадцать пять лет… Немалый срок.
Сашке было безразлично.
Он ехал, не разговаривая ни с кем, пока не подсел к нему осужденный так же, как и Седой, недавний полковник, какого даже охрана называла уважительно — Трофимычем.
Статьи и сроки их совпадали, как братья-близнецы. И горе — на одно лицо. Только у полковника жена с дочкой живы. Но… Теперь под другой фамилией. Не дождалась баба. Вышла замуж за тыловика.
А вот отца с матерью, сестру и брата отняла война. В сарае их расстреляли. Всех одной автоматной очередью. За помощь партизанам. Староста постарался. Его Трофимыч случайно нагнал. По пути в Германию. Не дал доехать. Вывел из «Виллиса», все, что хотел сказал. И расстрелял в упор… Не спросил разрешения у трибунала. Его и вернули. Уже с границы, где о победе узнал. Но без наград и звания. Не в дом — родных помянуть, на Колыму— остудить память…
Седой зубами скрипит во сне. Днем жалобы писал. Верил, что попадут по адресу. А через месяц в спецчасти узнал, что никто его писем не отправлял.
— Почему?! — взревел Седой и грохнул кулаком по столу так, что лампы и телефоны, чернильница и бумаги в разные стороны разлетелись.
— Крысы тыловые! Пока мы воевали, вы брюхо отращивали?! Да попадись мне там — всех бы в одном окопе уложил! — орал он обезумев и потеряв над собой контроль.
— В шизо падлу! На месяц! Пусть там фартовые ему мозги просифонят! — побагровел начальник зоны.
Земнухова охранники втолкнули в холодный, сырой подвал, на бетонный пол.
Здесь негде было стать. Десятка три хмурых
Поглядывавший в глазок охранник вызвал одного из фартовых, передал, для чего к ним бросили Седого. Законник послал матом, добавив, что начальник — не пахан, и даже не фраер. А вот Седой — лафовый мужик, если такого в кенты сфаловать — кайфово дышать станет любая малина.
Утром законников вывели из шизо, погнали на трассу. А вместо них шпану втолкнули. Злую, горластую, наглую.
Ох и дрался с ними Седой. По нескольку раз на день. Шпана то поодиночке наскакивала, то наваливалась кодлой даже на спящего. И однажды вывели из себя. Разбудили в человеке зверя. И Земнухов снова обезумел. Он не чувствовал боли. Он пошел напролом, как в бою. Он рвал, топтал, хватал за горло и свирепея бил головами о стены, вдавливал в углы, кромсал кричащие комки в онемелых пальцах. Он давил. За что? Шпана опетушить хотела…
Как все кончилось бы, если б не Трофимыч, взявшийся
неведомо откуда. Он вырос, как из тумана. Сказал, а может крикнул:
— Шабаш, Седой!
Земнухов припал спиной к стене. Его трясло от злобы.
— Остынь, Сашка! Возьми себя в руки!
— Да ведь это не они! Начальник зоны их настропалил! — выдал охранник.
— Ну, падла, держись! — рванулся к двери Земнухов, но двое других охранников преградили путь, втолкнули обратно в шизо.
Целый месяц просидел здесь Седой на хлебе и воде. Вышел осунувшийся, пожелтевший. Дрожали руки и ноги. Он еле добрел до своей шконки. К нему тут же пришел посланник от шпановской кодлы.
— Гони на кон все бабки! Троих изувечил. Если не уломаешься, не дышать тебе в этой зоне. Шкуру с живого спустим! — пообещал ощерясь.
Седой встал. В глазах ночь. Один раз вломил посланцу кулаком по голове и выбросил за дверь барака, мордой в снег.
Через полчаса в барак влетела шпана. Целой бандой.
И тут взъярились фронтовики, отбывавшие сроки. Они жили в одном бараке с Седым. И хотя не общались с ним по душам, лишь из рассказов Трофимыча слышали, задела людей за живое наглость шпаны.
Сорвав с болтов скамьи и шконки, молча бросились в защиту Седого.
Выбросив шпану из барака, не успокоились. Пошли громить ее хазу.
Крики, стоны, грязный мат, угрозы, все перемешалось в один клубок.
Охрана, подоспевшая в барак, долго не могла разогнать дерущихся. А когда из свалки вырвали Седого, его снова кинули в шизо.
Две недели продержали там Земнухова. И кто знает, вышел бы он оттуда живым или нет, если бы не фартовые, увидевшие, что потерял мужик сознание. Потребовали врача, тот забрал Земнухова в больницу.