Месть Ледовой Гончей
Шрифт:
– Я должен был поговорить с кем-то. Должен был посоветоваться. А я взял и пошел к Шону. Самый умный, обледенелый на всю голову ублюдок, – продолжал я бормотать. Фарри морщился и неодобрительно качал головой. Его лицо расплывалось в пелене моих слез. – Я думал, что знаю, как нужно действовать. Я был уверен в этом. И опять ошибся. Опять все стало только хуже! Опять!
– Врезать бы тебе хорошенько, чтобы в себя пришел, – зло сказал Фарри. Щелкнул пальцами по стойке кровати. – Очень хочется, Эд.
– Так врежь! Врежь!
Он покачал головой.
– Я схожу за Кваном. Ты не в себе.
– Мне все надоело,
Тот остановился в дверях, повернулся. Глаза его гневно сощурились.
– Зачем? Как раз за тем, Эд! Чтобы все случившееся из-за компаса – случилось не зря. Это ведь так просто, Эд! Неужели это так сложно понять?!
Я осекся.
– А если ты решил бросить все… Валяй. Отдай мне только компас и бросай. Сотри со снега следы тех, кто уже пострадал от твоей затеи. Подумаешь, да? – продолжал Фарри. – Какая шаркунья чушь чужие жизни. Главное ведь, что тебе надоело!
Его слова подействовали отрезвляюще. Простые, но иногда и такой простоты достаточно, чтобы навсегда врезаться в память.
– Извини, – тихо прошептал я, уставившись прямо перед собой. – Извини…
– Очень много уже случилось. Кому как, а мне вот будет ну очень неприятно знать, что все это было зря, – смягчился Фарри. Постояв в проходе, он неловко улыбнулся, шмыгнул носом. – Ладно, я за Кваном, Эд. Ты действительно не в себе.
Я прикрыл глаза, чувствуя, как с души отвалился здоровенный кусок льда. Даже дышать стало чуть легче.
«Шону это, наверное, тоже помогло, да?
– О чем это, мать вашу, вы только что говорили? – сипло спросил кто-то. Я даже приподнялся на лежаке. Из-под груды шкур на дальней кровати высунулся сонный Сабля. – Что за, мать вашу, гребаная история? Какой, к ледовым демонам, компас?!
Страшно не было. Наоборот, наступило некое облегчение. Корсар выполз из-под шкур, опустил ноги на пол. Я внимательно наблюдал за ним, прощупывая эмоции пирата. Изумление, звериное любопытство – добрые двигатели жизни. Никакой злости, никакой обиды, желания отомстить за пережитое.
…Может, именно по этой причине я и рассказал ему о компасе. Об его истории, начавшейся в деревне Кассин-Онг и продолжающейся тут, на борту торгового судна. Я скрыл от Сабли чужие тайны вроде истории Мертвеца или татуировки Фарри, но об артефакте Черного капитана поведал практически все. По мере моего повествования, которое я вел опустошенным тоном, глядя куда-то в сторону, Сабля лишь кряхтел и охал. Пару раз он злился, но потом забывал обо всем, словно ребенок, увидевший игрушку. Я чувствовал перепады его настроения и тут же сглаживал углы, добавлял оправдания еще до того, как сомнения разожгут в душе пирата пожар чувств.
Мне хотелось выговориться, хотелось нарушить тайну, но не говорить всей правды.
Как будто мало ошибок я совершил, да?
Под конец моего рассказа Сабля сидел с открытым ртом и горящими глазами. Головорез и мерзавец – он отчего-то сразу и бесповоротно поверил мне. Поверил и встал на мою сторону.
– Раз все так серьезно… – проговорил корсар. – Надо будет последить
– Никому не говори, пожалуйста.
– Конечно, – заверил меня Сабля и прижал руку к груди. – Конечно!
Он соврал.
Тварь умерла на пятый день пути. Видимо, ей не хватило своей жизненной силы. Тот удар, с которым Шон приложился головой при падении, каким-то образом лишил демона разума, а теперь, когда моряк ушел в небытие, оставив полубезумного монстра одного, тот не смог удержать жизнь в опустошенном теле.
Кван говорил, что в последние часы зрачки монстра пришли в норму и доктор даже решил, что моряк пошел на поправку, что он вернулся. Однако незадолго до заката дыхание Шона остановилось, и вместе с ним что-то умерло в моем сердце.
Тело монстра спустили на лед и сожгли, под пристальными и изумленными взглядами торговцев. Никто со «Звездочки» не распространялся о случившемся на погибшем во льдах корабле и знакомством с повелителем черных зверодемонов не гордился. Бывшие пираты столпились над воронкой, в которой сгорел Шон, и, наверное, в тот момент они стали еще ближе друг к другу.
Меня среди них не было. Почти пять недель я толком не выходил из каюты, замкнувшись в себе и силясь победить воспоминания о содеянном. Путь в отхожее место превратился в настоящую пытку. Было физически больно видеть дверь напротив моей. Дверь, за которой из-за меня умер еще один не самый плохой человек на свете. Было ужасно слушать разговоры моряков и их попытки растормошить меня. Они не знали правды. Выпивка, байки, планы и грубые шуточки – все это казалось настолько чуждым, насколько неуместным. Но корсары не сдавались в стремлении развеселить так странно захандрившего юнгу.
Фарри никому ничего не сказал. Да и сам он после того разговора не отдалился, а наоборот, находил поводы задержаться в каюте. То болтая с Тремя Гвоздями, то рассказывая что-то из своего прошлого Сабле или мне.
Он поддерживал меня. Он, может быть, не одобрял моих мыслей, но при этом не отвернулся. Не бросил, не выдал моей тайны звереющим от скуки морякам. Смог бы я сделать для него то же самое?
Вы, наверное, слышали о том, что самый страшный суд – это суд собственной совести? Если вы из тех счастливчиков, которые не обременены пережитками прошлого, то знайте: поговорка так же истинна, как и то, что лед холодный. Я убедился на своей шкуре. В конце концов, можно научиться управлять памятью, можно вышвырнуть из нее ранящие моменты. Но «воспаление», как любил говорить Кван, останется. Оно будет ныть, оно всегда будет с вами. Вы, может быть, даже позабудете о причине, но от боли не избавитесь.
Равно как и от печати сокрытой в душе раны. Я стал мрачнее Полового, унылее Квана и угрюмее Крюкомета. Торос рядом со мной мог показаться жизнерадостным идиотом. Мертвец – самым эмоциональным человеком от Южного Круга и до безлюдных северных пустошей. Меня словно не стало. Я сгорел.
Какой компас, о чем вы. Одной ночью неодолимое желание расквитаться с проклятой игрушкой вытащило меня на верхнюю палубу корабля. Высокий моряк торгового судна, в приталенном тулупе с типичными для гильдии нашивками, выслушал мямленье худощавого подростка, которому «очень надо» было подняться наверх, и покорно открыл шлюз.