Месть Мориарти
Шрифт:
На следующий день сестрам пришлось потрудиться — под руководством Бриджет они готовили банкет, к участию в котором их не пригласили. Компанию сестрам добровольно составил Гарри Аллен. Потом они втроем поели под лестницей.
Вечером девочки накрыли в гостиной стол и подали чай с большим глазированным тортом. Они уже собирались подняться к себе, но тут им сказали остаться. Собравшиеся пели песни под пианино и играли в карты, что дало Полли и Гарри возможность пообжиматься в темных уголках. В заключение Профессор показал несколько впечатляющих фокусов. Странное, несуразное Рождество немало озадачило сестер, привыкших к существованию барьеров между слугами и хозяевами.
День закончился для близняшек по-разному: Марта с больной от
Через два дня Профессор отбыл ненадолго в Париж.
Сестры не видели, как он уехал, — в Дувр его рано утром повез Харкнесс, а провожал Профессора один лишь верный Альберт Спир.
Впрочем, если бы даже Полли или Марта и заметили выходящего из дому человека, они вряд ли признали в нем хозяина. Вместо хорошего знакомого, бывающего и благодушным, и пугающе сердитым Профессора они увидели бы долговязого мужчину средних лет, с взлохмаченными седыми волосами, такими тонкими и редкими, что ветер трепал их, как пучок сухой соломы. Нос с легкой горбинкой, глаза неясного цвета. Костюм его выглядел далеко не безупречным: брюки чуточку длиннее, чем нужно, рукава пальто, наоборот, слегка коротковаты. В руке — дорожный чемодан, на плече — большой продолговатый футляр для фотографического аппарата. Да, это был Джеймс Мориарти, но в бумажнике у него лежали документы на имя Джозефа Моберли, художника и фотографа.
Мориарти любил путешествовать, особенно под личиной другого человека — ему доставляло удовольствие сознавать, что он так ловко дурачит окружающих. Обычно хорошая маскировка позволяла сделаться незаметным, раствориться в окружении. Однако в обличье Джозефа Моберли Профессор выбрал другую тактику. Моберли был олицетворением того неугомонного, ветреного типа художника, которому интересен каждый встречный. Где бы он ни появлялся, о его приходе оповещал громкий пронзительный голос и отрывистый, лающий смех, а привычка цокать языком выдавала, возможно, некоторую неуверенность в себе.
С каждым, кого только угораздило посмотреть в его сторону, Моберли тут же заговаривал и, независимо от того, слушали или нет, сообщал, что впервые едет в Париж, где планирует сфотографировать картины великих мастеров, выставленные в музее Лувра, и, возможно, запечатлеть улицы великого города, чтобы показать снимки на выставке, которую он устроит следующим летом в галерее неподалеку от Бонд-стрит.
Пассажиры послеполуденного пакетбота, а потом и парижского поезда прониклись к говорливому попутчику тихой ненавистью задолго до того, как расстались с ним на вокзале Гар-дю-Нор. Улыбаясь про себя — день предоставил чудесную возможность поиграть и развлечься, — Профессор взял кэб, который довез его до тихого, неприметного пансиона поблизости от Плас-де-л’Опера. Там он с аппетитом пообедал и рано лег спать. Следующий день был критически важным для успеха его хитроумного и рискованного предприятия.
Утро Мориарти неторопливо позавтракал, то и дело обращаясь на французском к смущенной официантке, а в половине одиннадцатого отправился в Лувр — со всем своим фотографическим оборудованием.
До сих пор разработанные им планы в отношении тех, кого он поклялся подчинить своей власти и наказать, осуществляли его доверенные сообщники. И вот теперь он, величайший криминальный гений своего времени, намеревался сам, лично преступить закон. Подъезжая к Риволи, Мориарти ощутил полузабытое бурление в крови, то смешанное со страхом возбуждение, которое накануне большого криминального приключения неизменно отдавалось мелкой дрожью. Это назовут преступлением века. Жаль, что он не может публично заявить о себе. Возможно, именно в этом и заключалась гениальность блестящего проекта. О том, кто управляет огромной криминальной семьей в Лондоне, знали все; то, что он ускользнул от полиции доброй дюжины стран, вызывало должно быть зависть
День выдался ясный, хотя и прохладный. Мориарти шел через Плас-дю-Карусель к величественному зданию с длинными пристройками, раскинувшимися как руки, готовые обнять посетителя. Первым делом он заглянул в административный отдел, где потратил полчаса на получение разрешения фотографировать в Большой галерее и Салоне Карре. Затем он еще полчаса ожидал оформления документа.
Если Мориарти желал привлечь внимание к Джозефу Моберли, ему это, несомненно, удалось. И консьерж, и многочисленные посетители, несомненно, признали в странном фотографе-англичанине большого чудака. Когда он вошел наконец в главный вестибюль и показал дежурному смотрителю свой пропуск, взгляды посетителей музея невольно обратились в его сторону. Некоторые даже прикрывались ладошками и прятали улыбки — его ужасный акцент и жуткая грамматика вызывали смешанные чувства.
Впрочем, французы всегда ценили сумасшедших нонконформистов. Смотрители прониклись к чудаку глубокой симпатией и в последующие дни неизменно встречали мсье Плик-Плака — так его прозвали за привычку щелкать языком во время работы — радушными улыбками.
К работе он приступал относительно рано и заканчивал, по причине ухудшающегося освещения, около трех пополудни. В первые два дня Мориарти фотографировал картины только в большой галерее с растянувшимися на триста ярдов стенами, густо увешенными картинами. Галерея соединяла Салон Карре и Зал Ван Дайка, выходящий окнами на набережную Лувра. Он предпочел бы сразу начать с Салона Карре, где на почетном месте висела «Мона Лиза», но, к его огорчению, там уже трудились, выполняя заказ Директора, два официальных фотографа.
Время от времени эти двое заходили в Большую галерею и, остановившись неподалеку, наблюдали за работой английского коллеги, рассчитывая, возможно, научиться у него каким-то новым приемам.
Раздражение росло, и Профессору уже приходилось делать над собой усилие, что оно не выплеснулось наружу. Он рассчитывал провернуть все быстро, но присутствие двух французов поломало первоначальные планы, вынудив его импровизировать, фотографируя другие картины — «Святого Себастьяна» Вануччи, «Юношу с перчаткой» Тициана и две работы Леонардо, «Святого Иоанна Крестителя» и «Вакха». Придя в Лувр на третье утро, Мориарти с беспокойством обнаружил в Большой галерее некоего студента, устроившегося с мольбертом перед «Святым семейством» Андреа дель Сарто.
На четвертый день фотографы не пришли, но студент все еще был на месте и прилежно трудился над своей копией. Проходя по галерее, эксцентричный англичанин упомянул офакте отсутствия коллег в разговоре с дежурным смотрителем, который сообщил в ответ, что они закончили работу здесь и переместились вниз.
Мориарти энергично покивал, сказал, что обязательно спустится вниз, но рассчитывает теперь сделать несколько фотографий в Салоне Карре. Возможно, добавил он мимоходом, что уже завтра ему придется возвратиться на родину. Получив нужную информацию, Мориарти сложил треногу, собрал прочее оборудование и направился в Салон Карре.
Студент занимался своим делом, пара посетителей стояли неподалеку, наблюдая за его работой, еще несколько человек прогуливались по галерее без особой цели, останавливаясь то здесь, то там, перед одним из множества теснящихся на стенах шедевров. Небольшая группа — отец в пенсне, мать и болезненного вида дочь — застыли перед большим полотном Мурильо, известным под названием «Кухня ангелов». На лицах всех троих застыло то характерное выражение, что бывает обычно у людей, полагающих будто созерцание великого искусства принесет им некое духовное благо.