Месть Осени
Шрифт:
«Я боюсь, что Дарина начнет с тебя».
Я закрыла дверь, пытаясь унять редкие подергивания пальцев и с ходу нашаривая выключатель. Под потолком вспыхнул тусклый свет. Букет немой угрозой лежал на пороге. Если не знаешь – обязательно наступишь. Кто-то хотел, чтобы я об него споткнулась. Хотел, чтобы испугалась – и, как сейчас, замерла, пытаясь решить, что делать дальше.
Взгляд упал на разобранную кровать. Может быть, Лёша что-то знает о Дарине? Нет, ему я точно не буду звонить. Я вытащила телефон из кармана. «Дело молодое». Как же.
– Антон?
– Что случилось,
Липкая прохлада, как шарик мороженого, провалилась в желудок.
«Мне подкинули сухой букет».
Ну да. И поэтому я так психую.
– Я нашла у себя на пороге сухой букет, – все-таки сказала я. – Подумала, что это от Дарины. Что она… – «Охотится на нас». – …узнала правду.
На том конце повисло молчание. Я слышала размеренное дыхание, уверенные шаги по асфальту и почти видела, как Антон трет переносицу указательным пальцем.
– Почему ты так думаешь? – наконец спросил он.
Действительно. Мало ли людей собирает сухие букеты с вкраплением осенних листьев и пришпиливает к ним дохлых мотыльков?
– Какие-нибудь твои поклонники не могли залезть в дом?
– Мои кто?..
– Не знаю. Ты же на кладбище живешь. Мало ли… Кто-то пошутил. Записка есть?
Ага. Очень выразительная.
– Мотылек, пришпиленный к розе, – нехотя отозвалась я. – Иглой.
– Иглу не трогай, – велел Антон. Шаги в трубке замерли, шум дороги стих. – Все записи Юля при мне уничтожила. Она единственная, кто, кроме нас, знает, что произошло. Зачем ей рассказывать сейчас?
Затем, что я спала с Лёшей, например.
– Верно, – быстро согласилась я. – Ладно. Извини, что побеспокоила. Пойду работать.
– Ага, – отозвался Антон. Голос его показался мне уставшим. – Слушай…
– Мне пора. Пока. – Я нажала на сброс раньше, чем он успел попрощаться, и вгляделась в черноту за окном.
Луна спряталась за облаками, и на меня смотрела замученная девушка с глазами-блюдцами. Неудивительно, что Лексеич все время предлагает мне помощь. Я похожа на привидение.
Я дотопала до комода и выдвинула нижний ящик. Нужно поменять белье – не спать же на том, что еще хранит Лёшин запах. Нужно разобраться с вернувшейся силой. Принять ее? Как будто я это уже не сделала, пригрозив Аскольду ампутацией…
А еще нужно разобраться с букетом, найти новые заказы, заплатить за комнату через две недели, поменять замок. Хотя какой смысл? Можно подумать, тот, кто его взломал, не справится с новым.
Вместе со стопкой светло-бирюзового комплекта белья я достала закупоренную бутылку вина. В углу ящика лежало сложенное вчетверо письмо с потрепанными краями. Секунду подумав, я захватила и его тоже. За эти два года я выучила его уже наизусть – и все равно иногда перечитывала.
Ну что, Лестер, гулять так гулять? Ночь будет длинная…
Утром я проснулся рано. Ванька еще спал. Даже кошки, похоже, дрыхли. Я поднялся и, размяв шею, тихо прошел на кухню. Солнце уже светило вовсю, хотя на часах не было и семи. Я достал из верхнего шкафчика банку с гречкой, из стопки под телевизором – лист бумаги. Прислушался:
Пару дней назад я все-таки доехал до Петровича. Он, может, и не лучший кандидат лечить нервяк и бессонницу, но только ему я решился рассказать всю правду. Врач все-таки. Хоть и травматолог.
Выслушав меня, Петрович поскреб щетину и сказал две вещи.
«Во-первых, Антоша, – начал он, – с таким настроем люди часто… как бы сказать? Быстро с собой кончают. Но если решишь, мой тебе совет: не кидайся с крыши – собирать потом морока. Вены тоже не режь. Муторно. Либо сонную артерию резани, либо пулю в рот. У тебя же есть из чего? Ну вот».
Видно, лицо у меня было то еще, потому что Петрович вдруг рассмеялся:
«Все с тобой ясно, боец. Значит, смотри – старый дедовский способ. Когда совсем невмоготу, возьми гречку, высыпь, сколько есть, на стол и начинай перебирать. Считай зернышки. До ста ни на что не отвлекайся. Отвлекся – начинай заново. И так, пока не отпустит. Понял?»
Еще он дал мне снотворное. Или это было успокоительное? Я так и не понял. Помогало средне – спать я спал, но от снов сразу просыпался. А они яркие, звучные, со вкусом и запахом. Как галлюцинации.
Я высыпал гречку на бумагу. Принялся по одному перекладывать зернышки из горстки. Одно. Второе. Третье. Маленькое совсем, с кукольный ноготок.
У Миланы кукол – вся детская, хотя она сама еще такая крошечная, что вряд ли скоро сможет поиграть. Ручками-ножками дрыгает да агукает в люльке… Пятое. Шестое. Седьмое. Если бы Фрося хоть иногда с ней играла. Тоже мне мамаша. Привыкла, что родила и подкинула ребенка соцслужбам.
«Ты хочешь, чтобы я ее оставила? Вырастила? Зачем?»
«Это же твоя дочь!»
«Тебе напомнить, как она появилась?!»
Восьмое, девятое. Я тоже хорош. Даже не думал, что она выживет. Не готовился. Жизнь за жизнь, так ведь? Раз Ванька проснулся, младенец должен был умереть. Десятое. Одиннадцатое. Я умолял Фросю не отдавать ее, чего только не сулил… А помогли в итоге деньги. Двенадцатое. Тринадцатое. Страшно держать ее на руках. Такая маленькая. Хрупкая. Губки бантиком, глаза ярко-голубые – видно, в мать пойдет. Оно и лучше. Куда девочке мою физиономию?..
Четырнадцатое. Пятнадцатое. Вот уж не думал, что мне все-таки выпадет стать отцом. Особенно после того, как узнал, что Катя была беременна… Шестнадцатое. Катя кружится на лугу в ситцевом белом платье с красными цветами. Хохочет. Колян хлопает меня по спине со словами: «Не боись, Тоха. Завтра дембель. Эта вылазка последняя». А через час разлетается на куски, подорвавшись на мине. Семнадцатое. Восемнадцатое. Давай дальше. Не зависай. Восемнадцатое.
«Ты передай, если что, Тоха… У меня мамка под Сестрорецком. Хозяйство свое, куры. Передай ей…» Девятнадцатое. Двадцатое. Двадцать первое.