Месть смертника. Штрафбат
Шрифт:
Через два часа о таком маневре уже не могло быть и речи.
Все это время Ковальчук тихо постанывал на своем месте, ворочался и громко хлебал воду, а Белоконь думал, что сейчас возьмет нож и перережет ему глотку. Конечно, этих звуков не могло быть слышно у немцев – там вряд ли можно было бы услышать даже их разговоры и окрики. Ветер иногда приносил звуки из рощи с противоположной стороны дороги, но то был грохот тяжелой техники, а если уж голоса, то пронзительные вопли.
Из рощи на дорогу выехали автомобили. Они подняли целый столб пыли, в которой невозможно было разглядеть,
Белоконь приказал Телятину и Ковальчуку лежать и не рыпаться, притвориться мертвыми, иначе он их сам поубивает. Телятин, правда, и без того не подавал поводов для тревоги. Но мало ли, что ему взбредет. Рванет фугас не вовремя – и конец операции, можно стреляться. Поэтому Белоконь не поленился лишний раз напомнить ему о необходимости схорониться. Телятин ответил в духе, что все путем, он в порядке и понимает ситуацию. Ситуацию понял даже Ковальчук – он перестал возиться и стонать и тихо лежал в своем углублении на камне. С противоположной стороны дороги, где Белоконь назначил старшим Гвишиани, все было спокойно. Белоконя немного волновал непривычный к засадам Лысенко, но он, кажется, вполне нормально чувствовал себя в земле. Возможно, просто спал.
По дороге прошла колонна из пяти грузовиков. За ними – мотоциклетки. Хорошо скрывшихся диверсантов не заметили. Смертники некоторое время глотали выхлопной дым и пыль из-под колес, но они стоически перенесли эту напасть.
К семи вечера жара стала спадать. Август как-никак. В июне палило бы до десяти-одиннадцати, и от группы в итоге остались бы лишь сварившиеся в комбинезонах тела.
Штумпфельд в этот день так и не появился. Его можно было ожидать и ночью, поэтому смертники могли себе позволить только небольшую передышку – когда солнце закатилось и стало окончательно темно. Остальное время следовало оставаться на местах. Выставлять часовых Белоконь не планировал. Со своей стороны дороги он сам не собирался спать, ему хватило дневной дремы, а с противоположной – надеялся на Гвишиани и Смирнова.
Там, откуда они пришли к камню, немецкие позиции вновь освещались ракетами и прожекторами. В рощице с противоположной стороны – примерно на таком же расстоянии – между деревьями горели костры и мелькали автомобильные фары. Вся эта иллюминация делала место засады смертников средоточием тьмы.
Белоконь поднялся, сбросил плащ и немного походил, разминаясь. Казалось, будто вместо одежды он закутан в промасленные и просоленные тряпки.
– Командир, ты как? – спросил Телятин. Он тоже поднялся, но даже в темноте было видно, что он двигается куда живее.
– Нормально, – ответил Белоконь. – Вообще-то не думал, что лежать на одном месте окажется так сложно.
– А! Это ерунда, пустячное дело. Денек на солнышке, да на сухом месте… Я вот однажды в болоте неделю на одной точке сидел. Вот это была сложная засада. У меня с тех пор ноги гниют…
– Откапывай остальных, – поручил Белоконь. – Только аккуратно, им еще долго в тех же ямах сидеть.
Телятин – пригнувшись, хоть в этом сейчас и не было надобности, – перебежал на ту сторону дороги.
Белоконь заглянул на
Гигант был мертв. Это было настолько явственно и невероятно одновременно, что Белоконь просто растерялся. Камень. Жара. Слабое сердце. Первая мысль была о том, что теперь Ладо точно туда не полезет.
Как и когда это случилось? Днем? Да, наверное, еще в середине дня. Черт дери этого Ковальчука, он что, не мог раньше объяснить, что подохнет под степным солнцем?! Закопали бы его в землю. Пристрелили бы его сразу. Возни с ним теперь…
«Боевой товарищ погиб при исполнении задания, – сказал Белоконь сам себе, – и к человеку, честно выполнившему свой долг, ты испытываешь лишь раздражение и злобу…»
Да какой он боевой товарищ!.. Обуза. При исполнении? Как говорил Роман Федорович, верный воинской присяге, с Лениным в груди?.. Маленький чахлый Ленин в могучей грудной клетке не выдержал степного зноя. И никакой пользы. Едва не подставил всю группу, гаденыш.
С той стороны дороги тоже что-то случилось. Белоконь понял это по голосам, когда подошел ближе.
Лысенко ел тушенку – в темноте Белоконь видел только силуэт, но звук опустошаемой консервной банки он бы в жизни ни с чем не перепутал. Телятин курил, пряча в ладони огонек папиросы. Смирнов ушел в поле. Белоконю хотелось одновременно есть, курить и тоже немного посидеть в поле, но когда он услышал последнюю новость, то сразу же обо всем позабыл.
– Гвишиани ушел, – сообщил Лысенко без предисловий.
– Куда ушел? – спросил Белоконь. Ответ он уже знал, чувствовал.
– Совсем ушел.
– Когда?
– Он вылез из ямы часа полтора назад. И все, больше не вернулся.
Белоконь сел и достал папиросы – ими группу снабдили особисты. Прикурил от папиросы Телятина и тоже спрятал оранжевый огонек в ладони.
Надо же, Ладо – и вдруг дезертир. В голове не укладывается. Но все правильно, если подумать: его жизнь – в горах, а становиться смертником на чужой войне ему незачем… Дьявол, он ведь воевал в штрафбате, ходил в атаки, с которых обычно живыми не возвращаются!.. Да, и еще зарезал Дрозда. Как барана. Обещал – и сделал. Или он обещал, что политрук сдохнет, как собака?.. Теперь все равно. Сейчас нужно думать о том, что группа без боя, на ровном месте потеряла двоих. Только об этом.
Вернулся Смирнов, достал свою тушенку. Минимальный паек, которым группу снабдили энкавэдэшники, был именно таким – по одной банке на брата, папиросы, фляги с водой.
Белоконь коротко рассказал, что случилось с Ковальчуком. Лиц в темноте он не видел, но обреченное молчание Телятина и Лысенко выдавало их с головой, и многое говорило о дальнейших перспективах задания. Смирнов беспечно жрал консервы и ничему не удивлялся.
– Снайперов у нас больше нет, – сдавленно проговорил Лысенко.