Место, куда я вернусь

Уоррен Роберт Пенн

— Но… — начал я, но продолжать не стал, и это слово повисло в воздухе, оставив ощущение какой-то смутной печали.

— Ничего не «но», — живо возразил он. — На днях мы ее посмотрим. Мне надо повидаться со сторожем, который за ней присматривает и просится ко мне в арендаторы. Дом там хороший, можно хоть завтра въехать, а все, что понадобится, сделать потом. Ведь посмотреть не вредно.

— Да, — сказал я, — посмотреть, конечно, не вредно.

И еще одна карта.

Я стою посреди гостиной

Мак-Иннисов. Я заехал за Марией — мы отправляемся на рождественский котильон, и дворецкий провел меня сюда, чтобы я подождал, пока Мария не спустится вниз. Мы должны здесь выпить по рюмке, прежде чем ехать в клуб. На мне черный галстук — впервые в жизни. Даже фрак, который на мне, — мой собственный. Я стою перед камином и стараюсь не смотреть в большое зеркало над мраморной каминной полкой.

Входит Мария, разрумянившаяся, со сверкающими глазами, очень довольная собой, и тут же, остановившись, восклицает:

— О, потрясающе!

Она подходит ко мне, чтобы обменяться ритуальным поцелуем, и гладит рукой шелковые отвороты фрака:

— Вот это да! Как красиво!

В зеркале над камином я вижу краем глаза молодую пару — рослого мужчину в черном и хрупкую женщину в белом, в пышной юбке в косую красную полоску; слегка склонив голову, она гладит рукой отвороты фрака, и я говорю:

— Ну прямо как реклама модной одежды.

Мария поднимает глаза, видит изображение в зеркале и критически разглядывает его.

— Нет, — говорит она, — совсем не похоже. Мужчина на рекламе тоже красивый, но этот не просто красивый — посмотри, какой у него благородный вид, какое достоинство!

И мы оба смеемся, глядя в зеркало, и где-то глубоко в моем сознании внутренний голос тихо повторяет эти лестные слова.

Я обнимаю ее за талию и снова целую, но осторожно, чтобы не смазать косметику и не повредить прическу. Моя рука остается на ее талии, и мы стоим, с восхищением рассматривая изображение в зеркале. Глаза молодой женщины, которую мы там видим, сияют в отблесках огня, горящего в камине.

Я открываю еще одну карту.

Мы с Кадом стоим в пустом, полутемном фермерском доме, а человек в комбинезоне открывает ставни.

Этот человек — арендатор и сторож фермы, но он заявил об уходе с нее, и Кад пришел, чтобы уговорить его перейти к нему, поскольку говорят, что этот человек — большой знаток лошадей. А я здесь в качестве возможного покупателя, который хочет осмотреть ферму. Мы уже обошли угодья, и теперь нам показывают дом. Одно за другим открываются высокие окна, и ноябрьское солнце вливается в комнату, отчего она кажется еще более пустой, а дубовый пол, заметно выщербленный за сто с лишним лет, — еще более грязным.

Но Кад говорит:

— Отличное место. Посмотрите на этот потолок с лепниной. Красиво, и штукатурка до сих пор прекрасно держится. — Он продолжает оглядывать комнату, потом говорит: — Этот дом шикарнее нашего.

Стоя посередине

комнаты, он подпрыгивает и всем своим немалым весом опускается на доски пола.

— Даже не дрогнул, — говорит он.

Я бормочу что-то одобрительное, и мы переходим в столовую.

— Посмотрите еще раз на этот потолок, — говорит Кад. — И на камин.

Я мысленно представляю себе стоящий здесь большой стол и людей вокруг него. Потом у меня перед глазами вдруг появляется стол в доме Кадвортов в тот вечер, когда он объявил о беременности Салли, и я вижу отблески свечей на двух улыбающихся женских лицах, щека к щеке.

— Да, — говорю я, — прекрасно.

Я замечаю, что человек в выцветшем, заплатанном комбинезоне — арендатор фермы — украдкой наблюдает за мной. Ему за пятьдесят, когда-то он был крепок и строен, но теперь сутулится, и силы у него уже не те. Длинные висячие усы когда-то были черными, но теперь в них пробивается седина, и они пожелтели от табачной жвачки. Из-под низко надвинутой старой, помятой черной фетровой шляпы на меня недружелюбно глядят налитые кровью глаза, в которых застыло выражение обреченности. В эту минуту он напоминает мне фотографии конфедератов, взятых в плен в самых последних, безнадежно проигранных битвах Гражданской войны. Он следит за мной из-под низко надвинутой шляпы, жуя свои длинные висячие усы.

В спертом воздухе комнаты я улавливаю запах виски.

И тут я, повернувшись к Каду, выпаливаю со злостью и, как ни странно, с облегчением:

— Да, место замечательное, но я же вам говорил — у меня нет денег!

Челюсть человека в комбинезоне, жевавшего свои усы, замирает в неподвижности. Губы его раздвигаются в усмешке, похожей на оскал задыхающейся от бега собаки, но в налитых кровью глазах я уже не вижу злобы. В них мелькает искра холодного злорадства.

— Да бросьте вы, — говорит Кад. — Я же говорю, это дело верное. Я сказал, что могу…

Я его не слушаю.

Вот такая картинка. Но должен добавить, что на обратном пути, когда наши кони шагали бок о бок по проселочной дороге между оголенными живыми изгородями, я оглянулся и сквозь просвет в изгороди снова увидел этот дом на высоком берегу ручья, окруженный высокими дубами и тюльпанными деревьями, с побуревшими от старости кирпичными стенами и четко вырисовывающимися на их фоне белыми ставнями, с шиферной крышей, сверкающей, как пушечная сталь, под все еще ярким солнцем.

Первым молчание нарушил Кад.

— Проклятье! — сказал он. — Не могу я его взять. Он хороший скотник, знает толк в лошадях, но, черт возьми, он же пьет. Еще не вечер, а несет от него, как от винокуренного завода. — Он сердито повернулся ко мне. — Вы тоже унюхали, да?

— Да, — ответил я.

— У него когда-то была собственная ферма, — сказал Кад немного погодя. — Не ахти какая, но все же кое-что. Он лишился ее. — Помолчав, он добавил: — Голову даю на отсечение, что пропил.