Место льва
Шрифт:
Глава двенадцатая
ТРИУМФ АНГЕЛОВ
Уже повернув обратно к дому, Ричардсон внезапно решил туда не возвращаться.
Он еще не отошел от видений, внутри все еще отдавался стук летящих копыт, но дух его жаждал совсем иного. Пережитое видение мешало достижению желанной цели, и оно же поставило точку в его колебаниях и сомнениях. Он покорился. Это было немного странно, поскольку до сих пор он считал, что предел его устремлений не зависит ни от естественных, ни от сверхъестественных явлений. Одинокая жизнь Ричардсона лишь усиливала внутреннее сосредоточение, которое он избрал для себя и которого неукоснительно придерживался. Даже его отношения с Берринджером лишь частично облегчали суровость его служения, сами однако не являясь частью этого служения. Случай помог ему обрести работу среди книг, и теперь во многих из них он находил рассказы о многих путях, которые все равно есть один-единственный Путь. Но не книги, символы или мифы вели его по Пути. Метод Ричардсона сводился к достижению того внутреннего небытия, того ничто, в котором и
Привычным усилием воли Ричардсон отвлекся от воспоминаний о лошадях и сосредоточился на Небытии. Погрузившись в себя, он едва ли замечал, куда идет, пока не ощутил знакомые симптомы внутренней усталости. Он расслабился и по привычке начал бормотать про себя Дионисия, того самого, над которым трудилась Дамарис: «Он не имеет силы и сам Он — ни сила, ни свет; Он не живет, и Он не есть Жизнь; а также не есть Он ни существо, ни вечность, ни время: Его прикосновение непознаваемо: не есть Он также ни знание, ни истина, ни царствование, ни мудрость…» [40] Дойдя до конца длинной фразы, Ричардсон огляделся. Он стоял посреди улицы в одном из довольно бедных районов города, достаток обитателей которого скорее походил на недостаток. Неподалеку владелец табачной лавки закрывал на ночь ставни; они узнали друг друга и раскланялись.
40
Св. Дионисий Ареопагит, «Мистическая теология».
— Чудное что-то с этими телефонами, — сказал лавочник.
— А что с ними такое? — вежливо, но без интереса спросил Ричардсон.
Лавочник помедлил с ответом.
— Говорят, все сломаны, — объяснил он. — Я хотел было поговорить со своим братом в Лондоне — моя жена завтра собиралась съездить туда утрешним поездом, — а телефонистка мне заявила, что не может соединить! Не могу сделать междугородний звонок в воскресенье вечером! Чепуха какая-то, я ей так и сказал, а она говорит: мол, все линии не работают. А ремонтную бригаду они выслали. Так вот, у меня был старый мистер Хокинс — думаю, вы его знаете: он каждое воскресенье приходит за своей четвертью фунта табака точно на заходе солнца… хоть часы проверяй. Так он мне сказал, — закончил лавочник, — что все столбы попадали — все столбы вдоль всей дороги, — разлетелись на куски, сказал он, а провода поплавились и разорвались. Прямо из ряда вон. Старик Хокинс думает, что это ветер, наверно, но я ему говорю: «Какой еще ветер? Откуда?» А теперь я думаю, что все это как-то связано с этим громом, ну, гремит у нас в последнее время. Вообще это электричество — странная штука. Как думаете, сэр?
Ричардсон кивнул, затем, видя, что от него ждут ответа, сказал:
— Пожалуй, и впрямь, это, скорее, с громом связано.
— А касаемо заборов и изгородей, я слыхал, повалились они везде. Тоже ведь чудно, верно?
— Да, довольно странно, — ответил Ричардсон. — Будет неприятно, если за этим последуют дома.
Лавочник удивленно почесал в затылке.
— Думаете, до этого дойдет? — медленно проговорил он, с тревогой посматривая на второй этаж своей лавки. — Все-таки дома и заборы — это ведь разные вещи, а?
— Жилые дома — возможно, — признал Ричардсон, так же вдумчиво поглядывая вверх. — Да, скорее всего. Они проникнуты человеческим существованием… — Он остановился, сообразив, что дальнейшее развитие мысли будет сложновато для лавочника.
— Вот! — воскликнул лавочник, вновь обретая веру. — Вся разница в людях, верно? Кое-какая мебель чудо что делает с пустым домом. Когда мы сюда въехали, я сказал своей жене про комнату, в которой не было ничего, кроме стула со сломанной ножкой — ни ковра, ничего, только этот стул, и я ей говорю: «Ну вот, уже жить можно». Вот вам и разница между жилой комнатой и четырьмя стенами с полом.
— А она есть? — спросил Ричардсон, думая о своем. — Да, конечно, я понимаю, что вы имеете в виду. — Но при этом сознание его просто кричало, что в действительности никакой разницы нет, и то, и другое — искушение формы, поддаваться которому нельзя ни в коем случае. Почувствовав, что продолжение разговора ему в тягость, Ричардсон кратко закончил: — Думаю, утром мы будем знать все подробности. — Он кивнул на прощание и перешел на другую сторону улицы.
Прямо перед ним стояла церковь. Это была маленькая, старая, довольно уродливая веслианская церковь: [41] из-за жары двери были распахнуты настежь, хотя служба еще не закончилась. Случайно заинтересовавшись, Ричардсон посмотрел на часы: почти девять. Он постоял на тротуаре и заглянул внутрь. Должно быть, подумал он, что-то запланировано после обычной службы. Объявление на дверях подтвердило его соображения. Каждое третье воскресенье месяца здесь происходило Преломление хлебов. Довольно архаичный оборот, подумал он, большинство новых церквей все-таки используют слова «Святое причастие». А здание еще и называлось «Сион» [42] — тоже далеко не обиходное устаревшее название. Впрочем, возможно, он не прав; да он и не претендовал на роль знатока истории церкви. Все это хорошо для умов, которые могут это применить; он не мог. Его не удовлетворяли ни маленькие скучные сходки протестантов, ни большие пышные собрания католиков. «Бежим в дорогое отечество» [43] —
41
Методистская церковь, основанная Джоном Весли (1703–1791), английским теологом и евангелистом, основателем методистского направления.
42
Гора Сион — юго-западный холм в Иерусалиме, на котором стояла городская крепость. Для евреев Сион — символ Иерусалима и всей «Земли Обетованной».
43
Фраза принадлежит Плотину (204–270), виднейшему древнегреческому философу. Мысли и поступки Ричардсона выдают в нем приверженца Плотина. По Плотину, цель земной жизни — отрешение от телесности и возвращение Души к «первоначальной жизни», когда Душа способна созерцать Идеи.
Он заглянул в церковь. Казалось, людей внутри было немного: всего несколько человек. Они сидели и словно ждали чего-то — возможно, как раз Преломления хлебов. Вдруг ярчайшая вспышка пронзила здание насквозь и исчезла, огни в церкви вспыхнули и отразились в чем-то движущемся, как будто посреди церкви взмахнули огромным мечом. Ричардсон, ослепленный, отпрянул, пришел в себя и опять всмотрелся. Теперь он видел.
Оно стояло в дальнем конце Сиона: по форме и размеру оно напоминало лошадь, но необыкновенной белизны и с одним-единственным рогом посреди лба. Конечно, он сразу узнал знаменитого мифического зверя поэм и картин: в прибежище верующих стоял Священный Единорог. Дивное существо грациозно и вместе с тем торжественно двигалось вдоль прохода, потряхивая благородной головой. Каким-то образом его движение переносило Ричардсона на миллионы миль по его Пути. Сияющий витой рог вобрал весь свет в Сионе и метнул обратно дугой ослепительной чистоты. Когда она погасла, Ричардсон с удивлением увидел, что люди по-прежнему сидят, внимая службе, священник подносит Хлеб причастия, а единорог мягко кивает головой каждому причащаемому. Но стоило Ричардсону напрячь зрение, как образ единорога померк. Только теперь Ричардсон осознал чувство скорости, буквально пронизывающее его существо. Он не стал восхищаться единорогом, он сам теперь был единорогом. Он, и те, что внутри, и другие — кто, когда и где, он не знал, но другие — огромная толпа, сосчитать которую не мог бы ни один человек — все они быстро двигались, спешили к концу. И опять сияющий рог отразил земные огни вокруг, и в этом отражении Ричардсон узнал себя, летящего к своей судьбе. Таким медленным казался Путь, так быстро, через зоны и галактики, шел Ангел человеческого сознания. Стремительное неукротимое движение не мешало Идее неподвижно застывать, словно в задумчивости, возле каждого молящегося. И каждый видел его, но решал про себя, что о чудесном видении не стоит говорить. Чистый и высокий огонь горел в каждой душе, Сион сиял в Сионе, и время торопилось к концу. Регент затянул гимн, голоса подхватили его, великая Идея с рогом во лбу опять двинулась по залу, и когда Ричардсон тоже бессознательно двинулся вперед, его схватили за руку.
Он с удивлением повернулся. Позади, яростно тараща налитые кровью глаза, стоял Фостер. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Затем, ни с того ни с сего, Ричардсон фыркнул от смеха, а Фостер зарычал от злости и попытался потащить его куда-то. Ричардсон отступил на пару шагов и опять заглянул внутрь церкви. Но в этот раз он не увидел ничего необычного; впору было усомниться: а видел ли он то, что видел, только глубоко внутри по-прежнему жило ощущение стремительности. Колебания и медлительность, столь свойственные и столь мешавшие Ричардсону в жизни, исчезли; он смотрел на Фостера издалека, с высокогорного плато из леса единорога смотрел на равнину льва.
Фостер сказал:
— Он здесь.
— Он всегда здесь, — спокойно ответил Ричардсон, — но нам придется долго идти, чтобы найти его.
— В вас есть Сила? — спросил Фостер. Он говорил хрипло и с трудом, голос его сорвался посреди предложения, а последнее слово он едва выдавил.
Ричардсон заметил, что грудь его вздымалась бурными толчками, словно он прибежал издалека. Ричардсон осторожно освободил руку и еще спокойнее произнес:
— Что есть сила для меня или для вас? Ужели это то, к чему мы стремились? Теперь важна скорость, причем нужная скорость.
— Скорости тоже хватает, — глухо ответил Фостер. — Скорость охотиться, сила убивать. Вы за них, или как тот нахал, который думал, что может встать на пути… на пути Льва? — Голос его сорвался на рык, и он судорожно затопотал ногами по тротуару.
Ричардсон насторожился.
— А вы? Вы теперь полностью с ними, как я смотрю?
— Я ищу его, — сказал Фостер, — его и, — он почти рычал, — и… и других. Есть — р-р-р — человек в моей контор-р-ре, — он еле выдавил слово, — которого я ненавижу, я ненавижу его лицо, я его выслежу. Сила обрушится на него. Я найду, найду его.