Место, названное зимой

Гейл Патрик

Чувствуя себя глупым и в то же время счастливым, Гарри сделал, как велел мистер Браунинг, сжимая руку, прикосновение которой жгло ему кожу, чувствуя, как пот проступает на груди и спине, и «ааа», которое он произнёс, прозвучало как крик, не как обычный звук.

– Хорошо, – сказал Браунинг, не убирая рук. – Теперь вдохните как положено и скажите: «Я сомневался, что запомнил адрес».

– Я сомневался, что… – начал Гарри, не медля, не заикаясь, и внезапно умолк, почувствовав, как Гектор Браунинг впечатал в его шею крепкий поцелуй.

С минуту или две они так и стояли – нос и губы Браунинга давили на Гарри сзади, руки – спереди, а потом очень, очень медленно Гарри положил

ладони на бёдра мужчины. Тогда Браунинг вновь поцеловал его и выдвинул ногу вперёд, так что она оказалась между ног Гарри.

– Я со… – начал Гарри и запнулся.

– Тихо, – прошептал Браунинг. – Вдохни. А теперь скажи мне.

– Я совсем не знаю, что делать дальше, – чётко произнёс Гарри.

– Зато я знаю, что делать. Повернись.

Гарри повернулся и увидел красивое лицо Браунинга в нескольких сантиметрах от своего лица. Браунинг улыбнулся и поцеловал его в губы. За смотровым кабинетом располагалась маленькая спальня и ванная комната с видом на водосток.

Сорок минут спустя, когда они, тяжело дыша, обнажённые, лежали на кровати, такой узкой, что одному пришлось улечься поверх другого, Браунинг прошептал:

– Бо'льшая часть моих учеников приходит утром. С половины второго до четырёх я всегда свободен. Дверь закрывать не буду. Если ты придёшь, когда меня нет, просто ложись в кровать и жди меня.

Они были любовниками больше года. Природный инстинкт подсказывал Гарри, что единственный способ не сойти с ума – не пытаться это анализировать. Но, конечно же, он пытался это анализировать, потому что был в меру умным, чувствительным и ничем не занятым и потому что сто шестьдесят четыре часа в неделю из ста шестидесяти восьми они проводили не вместе. Вскоре он осознал, какой риск на себя берёт. Печально известные судебные процессы 1890-х оставили свой след. Если они попадутся, их ожидает тюрьма и тяжёлый труд, не говоря уже о пожизненном позоре.

– Но мы не попадёмся, – уверял Браунинг (странность их близости заключалась и в том, что Гарри не мог даже в мыслях назвать его Гектором, а вслух не называл никак). – Попадаются только дураки, которые выбирают людей не своего возраста и круга.

Гарри подумал, что они не совсем одного круга, потом вспомнил, что сестра его жены теперь хористка, и это несколько размывает границы.

– И потом, – продолжал Браунинг, – ты ходишь ко мне ставить речь, о чём никому не говоришь, потому что тебе очень стыдно.

Он скрупулёзно выписывал Гарри счёт после каждой встречи, но об оплате, конечно, речи не шло. Дома Гарри складывал счета в стол, потом решил, что это глупо, и стал сжигать их спустя неделю или чуть больше.

Ужас разоблачения всплывал в его душе в моменты безделья, обычно в кругу семьи. Среди шумной, разгорячённой толпы лишь он один ощущал холодный воздух. Или, просыпаясь по ночам, не мог снова уснуть, представляя себе самые жуткие варианты развития событий. И, как ни парадоксально, этот ужас составлял бо'льшую часть возбуждения, которое вносили в его жизнь встречи с Браунингом.

У него никогда не было работы, и до этого его жизнь радовала своей гладкой связанностью, как жизнь молодой женщины. Но теперь она разделилась на отдельные ячейки, как у работающего человека. Он никогда не переставал любить Винни и Филлис. Если на то пошло, он любил Филлис ещё больше, осознавая, что может потерять её навсегда. Винни понемногу перестала делить с ним постель вскоре после переезда на виллу Ма Турейн, к чему он отнёсся с виноватым облегчением, хотя его никогда не утомляла её компания и разговоры с ней. Теперь он стал по-новому понимать свою жену, зная, как тяжело ей, должно быть, хранить в одном уголке сердца неугасимую любовь

к Уайтакру, в другом – любовь к ребёнку, а в третьем – благонравное желание всё это пережить. Тайные встречи, как он заметил, разъедали не супружеские отношения, а его уважение к себе. Он ещё никогда не чувствовал себя таким незрелым и немужественным.

Полуденные посещения медной кровати Браунинга выставляли его одетую жизнь притворством уже хотя бы потому, что они пробуждали в нём распутное бесстыдство и сокровенную суть.

Волнение, ощущаемое в маленькой комнате, будоражило и то, что Браунинг, дразня его и овладевая им, срывал признания с его губ. «Тебе это нравится, да?» – спрашивал он. «Ты этого хочешь, да?» – и Гарри ни разу не заикнулся, отвечая – да! – и даже смеялся над доказательством своих признаний.

Над шкафом, переполненным выдвижными ящиками, висело зеркало точно под таким углом, чтобы отражать их, лежавших в кровати. Дома Гарри редко смотрел на себя ниже шеи, прежде чем полностью одеться и выйти из дома, и был сперва поражён ужасом, а потом зачарован, видя себя, такого бледного и в то же время пылающего от желания, на четвереньках перед красивым, покрытым волосами мужчиной.

Его неминуемо начали снедать муки ревности.

– Ты видишься с другими мужчинами? – спрашивал было он, а Браунинг неизменно улыбался, и целовал его, и отвечал примерно одно: ты никогда не узнаешь! – и это было хуже, чем любой прямой ответ. Возможно, неминуемо было и то, что экстаз, до которого Браунинг доводил Гарри, наконец побуждал его признаваться в любви.

Не глупи, отвечал Браунинг. Или: не нужно просить невозможного. Или: давай просто наслаждаться тем, что имеем. Или, хуже всего, с улыбкой, но безо всякой взаимности: я знаю.

Умом Гарри его не любил. Он знал, что шутки Браунинга жестоки, а суждения поверхностны. Он знал, что Браунинг, при всём понятном тщеславии, был полностью захвачен тем крошечным миром, где работал. И всё же, принеси ему Браунинг два билета на поезд до Парижа и скажи: давай уедем вместе туда, где сможем быть собой! – Гарри знал, что, ни секунды не раздумывая, оставил бы всё и всех, чтобы уехать с ним.

Если бы Браунинг отвечал взаимностью, был сентиментален или навязчив, Гарри, возможно, утратил бы к нему интерес, но суровость и власть над ним возымели противоположный эффект. У Гарри не было ни сувениров, ни подарков на память, только запах тела любимого, остававшийся под ногтями на несколько бесценных часов после каждой встречи. Переписка была, конечно, невозможна.

Но он всё же нашёл способ излить свои чувства на бумагу. Как-то днём, когда он пришёл, Браунинга не оказалось дома. Навеселе после сытного обеда с Винни, поехавшей с ним в город, чтобы отвезти заказчице платье, а потом отправленной на поезд под предлогом того, что он должен заглянуть к брокеру, Гарри вскоре устал валяться, полуобнажённый, на грязной кровати Браунинга и оставил в книжечке для автографов, лежавшей на прикроватном столике, весьма пикантное признание в любви. Когда Браунинг вернулся, он в порыве страсти забыл сказать ему об этом, но был твёрдо уверен, что любовник прочитает. Потом, когда ему приходилось ждать, он делал всё новые и новые записи в этой книжечке. Он старался сделать их как можно менее романтичными, чувствуя, что Браунингу это не понравится, и коротенькие излияния чувств были почти порнографичны, полны таких слов, какие он никогда не смог бы произнести даже в самые безумные минуты страсти. Он часто вспоминал подслушанный короткий разговор двоюродных братьев из провинции, имевших с ним мало общего. Один с отвращением рассказывал о том, как соседний помещик бьёт свою собаку, а другой со вздохом заметил: