Место полного исчезновения: Эндекит

Златкин Лев Борисович

Вазген при виде столь заманчивого зрелища почувствовал жгучее желание и, оторвавшись от прелестной картинки, пальчиком поманил к себе одного из пацанов, которого он лично лишил „девственности“ еще на барже.

— Поработай губами! — велел он „опущенному“, и тот не посмел перечить опасному властителю зоны.

Тот примостился у стены „швейки“ и стал работать губами, в то время как Вазген смотрел на увлекательную картинку в окуляр просверленной дырки.

Естественно, что в таких условиях у швей-мотористок рабочая выработка

была мизерной. Они с трудом выполняли норму, невыполнение ее считалось обструкцией, за что немедленно следовали жесткие карательные меры, как за саботаж.

А эта стена швейного цеха была вне досягаемости зрения двух боковых вышек этой части зоны. С противоположных вышек никто и не смотрел в эту часть зоны, потому что не было надобности. Своих забот хватало.

„Солдат-торпеда“ Вазгена, которому сподручно было посмотреть, что показывали по второму „телевизору“, тем не менее этим правом не воспользовался. Он должен был защищать „князя“, был его личным телохранителем и по совместительству палачом. И подставлять „хозяина“ не имел права. У убийц и палачей тоже существует своеобразный „кодекс чести“.

Получив удовольствие, Вазген вернулся в барак, где его уже ждали приближенные авторитеты, свита „князя“ зоны, чтобы разработать план восстания в зоне.

Среди них был и „смотрящий“, при виде которого у Вазгена еще больше улучшилось настроение, потому что записка, посланная „смотрящим“ на воровской сходняк, лежала у него в кармане, в то время как „смотрящий“ был полностью уверен, что она через пару дней будет у того, у кого надо, и ответ не заставит себя ждать. А что ответ будет положительным, в его пользу, „смотрящий“ ни капельки не сомневался.

Но ему не суждено было узнать, что ответа он так и не получит и никогда не узнает, что записка не покинула пределы исправительно-трудового учреждения строгого режима.

— Братва! — обратился к свите довольный Вазген. — „Хозяин“ слиняет, все пойдет путем, жизнь ништяк — власть авторитетов.

Он еще долго говорил с братвой на доступном ей языке офеней, как говорят, „по фене ботал“, но народ его понимал, язык для них был более понятен, чем великий и могучий русский язык, которому их плохо учили в детстве.

Вся его долгая речь на языке офеней легко укладывалась в несколько фраз о том, что если есть возможность свалить Дарзиньша, который послан в эту зону перекрасить ее из „черной“ в „красную“, то грех этим не воспользоваться.

После его „тронной“ речи стали обсуждать, кому сколько нужно людей для захвата того или иного объекта в лагере.

Больше всего желающих было штурмовать лагерную больничку. Там всегда можно было разжиться витаминчиками и „колесами“, таблетками, содержащими наркотические вещества, и „побалдеть“. А уж, если и „укольчиком“ удастся разжиться, то под „кайфом“ можно штурмовать даже „крикушник“, и резать всех „гадов“, которые попадутся в руки бунтарей.

Меньше всего желающих

было штурмовать БУР, потому что каждый знал, что БУР, соединяющийся с административным корпусом коридором, огороженным тремя нитками колючей проволоки, являл собой настоящую крепость, которую можно было взять только хитростью, потому что у охраны БУРа имелось оружие с боевыми патронами, а стрелять они все умели хорошо.

Но именно на штурм БУРа Вазген требовал послать самых боеспособных бойцов. И самых жестоких.

— Всех „центов“ в БУРе связать, — наставлял он, — часть „погасить“, часть взять заложниками и потащить к „крикушнику“. Не сдадутся, „гасить“ и „мочить“ заложников прямо на глазах „кумов“ и „вертухаев“.

— Да мы их отдадим в руки наших штрафников, — подсказал один из братвы. — Там Колян уже неделю изводится. Он им всем кишки на шею намотает.

— Я предлагаю, — вмешался самый опытный из бунтарей, для которого это был уже второй бунт в тюрьме, — по-тихому взять больничку, тем, кто пойдет на БУР, дать „колеса“ и „ширнуться“, а уж потом им будет „море по колено“. Они разорвут БУР на части.

— Заметано! — согласился Вазген.

— Может быть, — осторожно вмешался „смотрящий“, не следует убивать надзирателей, а взять всех в заложники? Кровь рождает ответную кровь.

— Можно еще пойти работать, — злобно ответил Вазген, — поступить на службу режиму. Стать „сукой“ и „прессовать“ братву, которая готова лучше на смерть идти, чем склонить голову перед „ментами“.

— Я этого не говорил! — обиделся „смотрящий“, встал и вышел из барака.

Братва молча и долго смотрела ему вслед.

— Гнилой зуб лучше удалять! — наконец заметил один из приближенных Вазгена, прибывший вместе с ним. — Чтобы голова не болела.

На этом „военный совет“ завершил свою работу.

До намеченного для бунта срока оставалось менее двух суток.

„Смотрящий“ был недоволен своим срывом на „военном совете“. Его многие из авторитетов поддерживали, надо было найти путь к сердцу и остальных.

„Не о том мне надо было говорить!“ — раздосадованно думал „смотрящий“.

Но „после драки кулаками махать“ — поздно…

Если бы Дарзиньшу сейчас и сказали о готовящемся бунте в вверенном ему исправительно-трудовом учреждении, то он вряд ли адекватно отреагировал на это сообщение.

Погруженный в любовь с Ольгой по самую макушку, он утонул в ее объятиях, и единственным его желанием было вновь и вновь обладать великолепным телом Ольги.

Дарзиньш пил пригоршнями витамины, заготовленные на целый год. Как ни странно, но они помогали. Никогда еще Дарзиньш не чувствовал себя так хорошо и не ощущал себя столь сильным мужчиной.

— Ты поднимешь и мертвого! — ласково» шептал он Ольге, целуя ее тело в разные нежные места. — Какая ты!

— Воспринимаю это высказывание как твое посмертное завещание! — смеясь откликалась Ольга.