Метафизика труб
Шрифт:
— Он встаёт каждое утро до зари, чтобы идти на урок пения.
— Это нормально, когда солдат просыпается рано, чтобы защищать свою страну.
— Он дипломат, а не солдат.
— Все прекрасно видели, на что пригодились дипломаты в 1940 году.
— Сейчас 1970 год, Кашима-сан.
— Ну и что? Ничего не изменилось.
— Если они твои враги, почему ты работаешь на них?
— А я и не работаю. Ты разве не заметила?
— Да нет, заметила. Но ты принимаешь их деньги.
— Это ничто по сравнению с тем, что они нам должны.
— Они ничего нам не
— Они украли у нас самую красивую в мире страну. Они убили её в 1945.
— Мы всё-таки остались в выигрыше. Наша страна богаче, чем их сейчас.
— Нашу страну не сравнить с тем, какой она была до войны. Ты не застала это время. В ту эпоху можно было гордиться тем, что ты японец.
— Ты говоришь так, потому что это время твоей молодости. Ты идеализируешь.
— Для прекрасного одной молодости недостаточно. Если бы ты говорила о своей молодости, это было бы убого.
— Да, потому что я бедная. До войны я была такой же.
— Раньше красота существовала для всех. Для бедных и для богатых.
— Что ты об этом знаешь?
— Сегодня красоты нет больше ни для кого. Ни для богатых, ни для бедных.
— Красоту не трудно найти.
— Это остатки. Они осуждены на исчезновение. Это упадок Японии.
— Я уже где-то слышала это.
— Я знаю, что ты думаешь. Даже если ты иного мнения, тебе есть о чём беспокоиться. Ты вовсе не так любима здесь, как ты думаешь. Ты очень наивна, если не видишь презрения, которое прячется за их улыбками. Это нормально. Люди твоего круга так привыкли, что с ними обращаются, как с собаками, что они этого даже не замечают. Я-то аристократка, я чувствую, когда меня не уважают.
— Тебя здесь уважают.
— Меня да. Я показала им, что меня нечего путать с тобой.
— И в результате я член семьи, а ты нет.
— Ты слишком глупа, если веришь в это.
— Дети меня обожают, особенно младшая.
— Это очевидно! В этом возрасте они ещё щенки! Если ты даёшь пищу щенкам, они тебя любят!
— Я люблю этих щенков.
— Если ты хочешь быть членом собачьей семьи, тем лучше для тебя. Но не удивляйся, если однажды, они будут обращаться с тобой, как с собакой.
— Что ты хочешь сказать?
— Я знаю, что. — Сказала Кашима-сан и поставила свой бокал с чаем на стол, словно положив конец дискуссии.
На следующий день Нишио-сан объявила моему отцу, что берет расчёт.
— У меня слишком много работы, я устала. Мне нужно вернуться домой и заниматься близнецами. Моим дочерям только десять лет, они ещё нуждаются во мне.
Моим родителям оставалось только согласиться.
Я повисла на шее у Нишио-сан:
— Не уходи! Прошу тебя!
Она заплакала, но не сменила решения. Я видела, как Кашима-сан улыбалась в углу.
Я побежала к родителям и рассказала то, что поняла из сцены, при которой я присутствовала тайком. Мой отец, разгневанный на Кашима-сан, пригласил Нишио-сан для разговора наедине. Я рыдала в материнских объятиях, конвульсивно повторяя:
— Нишио-сан должна остаться со мной! Нишио-сан должна остаться со мной!
Мама мягко объяснила
— Твой отец не останется на посту в Японии вечно. Через год, два или три мы уедем. А Нишио-сан не поедет с нами. И тогда тебе придётся с ней расстаться.
Вселенная обрушилась у меня под ногами. Я только что услышала столько мерзостей за раз, что не могла привыкнуть даже к одной из них. Кажется, моя мать не понимала, что только что объявила мне Апокалипсис.
Мне понадобилось время прежде, чем я произнесла хоть один звук.
— Мы не останемся здесь навсегда?
— Нет. Твой отец получит пост в другом месте.
— Где?
— Мы этого не знаем.
— Когда?
— Этого мы тоже не знаем.
— Нет. Я не уеду. Я не могу уехать.
— Ты больше не хочешь жить с нами?
— Хочу. Но вы тоже должны остаться.
— У нас нет на это права.
— Почему?
— Твой отец дипломат. Это его профессия.
— Ну и что?
— Он должен подчиняться Бельгии.
— Бельгия далеко. Она не сможет его наказать, если он не послушается.
Мать засмеялась. Я заплакала ещё сильней.
— Это шутка, то, что ты мне сказала. Мы не уедем!
— Это не шутка. Однажды мы уедем.
— Я не хочу уезжать! Я должна жить здесь! Это моя страна! Это мой дом!
— Это не твоя страна!
— Это моя страна! Я умру, если уеду!
Я замотала головой, как сумасшедшая. Я была в море, почва ушла у меня из-под ног, я барахталась, искала опору, почвы не было нигде, я больше не нужна была миру.
— Нет, ты не умрёшь.
На самом деле я уже умирала. Я только что узнала эту ужасную новость, которую каждый человек однажды узнает: то, что ты любишь, ты потеряешь. «То, что было тебе дано, будет у тебя отнято»: именно так сформулировала я катастрофу, которая станет лейтмотивом моего детства, юношества и последующих перипетий. «То, что было тебе дано, будет у тебя отнято»: вся твоя жизнь пройдёт в траурном ритме. Траур по любимой стране, горе, цветам, дому, Нишио-сан и языку, на котором ты с ней говоришь. Это будет твоим первым трауром в бесконечной череде утрат. Траур в полном смысле слова, потому что ты не обретёшь ничего вновь, ничто не возвратится тебе: тебя попытаются одурачить, как Бог дурачит Иова «возвращая» ему другую жену, другой дом и других детей. Увы, ты не так глупа, чтобы дать себя обмануть.
— Что я сделала плохого? — рыдала я.
— Ничего. Это не из-за тебя. Просто так все утроено.
Если бы по крайней мере я была в чём-то виновата. Если бы только эта жестокость была наказанием! Но нет. Это так, потому что так всё устроено. Плохо ты ведёшь себя или нет, это ничего не меняет. «То, что было тебе дано, будет у тебя отнято»: таково правило.
В возрасте почти трёх лет узнаешь, что однажды ты умрёшь. Это не имеет никакого значения: это будет так нескоро, словно этого вовсе не случится. Но узнать в этом возрасте, что через год, два, три, ты будешь изгнана из сада, даже не нарушив главных правил, жестоко и несправедливо, мысли об этом наполняют тебя страданием и тревогой.