Метаморфозы. Тетралогия
Шрифт:
– Серьезно? Нет.
Они остановились в полутемном дворе Сашкиного дома. Светились окна, тускло горел единственный фонарь, по дорожке от подземного перехода шел человек в меховой шапке, с портфелем под мышкой. Припозднился с работы, что ли?
– Я через неделю уезжаю, – сказала Сашка шепотом.
– Жалко. Хоть адрес оставь.
– Город Торпа, улица Сакко и Ванцетти, двенадцать-а, комната двадцать один. Самохиной Александре. Пиши, если…
Из темноты за спиной прохожего вынырнули трое. Человек с портфелем не успел даже
Иван вцепился Сашке в руку. Трое, повалив четвертого, не торопились убегать с добычей: они били упавшего, пинали ногами в живот, в лицо, топтали…
Будто лопнуло стекло. Будто ударило в лицо множеством осколков. Сашка вырвалась из судорожных объятий Конева.
– Стой! Стоять, гады!
Она вспомнила слова Портнова, но ничего не смогла сделать. Ненависть к тварям, избивающим сейчас беззащитного, была сильнее любых предостережений.
Они оставили жертву и обернулись. Увидев бегущую девчонку, удивились, один, кажется, даже растянул рот в ухмылке…
На белый снег, искрящийся синим под светом далеких фонарей, тоненькой струйкой брызнула кровь. И сразу – потоком, фонтаном. Размазались перед глазами звезды в прорехах туч; резанул мороз, как наждачная бумага. Сашка увидела себя сидящей в сугробе, рядом лежали неподвижно три человека, четвертый полз, хрипя, прочь, к дороге.
Очень болели руки. Ладони. Обе. Сашка посмотрела на них; указательные пальцы были в липкой пленочке крови, как в темных напальчниках.
Она огляделась, ища кого-то. Тут только что кто-то был; тишина, темнота, прокатила машина по дороге, не остановилась…
Сашка опустила руки в снег.
Рядом, в переходе, помещался телефон-автомат. «Скорую» вызывают бесплатно. «Ноль-три».
Утром мама, собираясь на работу, напевала и резала хлеб. Сашка пришла из своей комнаты, и слова рвались из нее, подступали к горлу.
«Мама, – хотела она сказать, – не отпускай меня в Торпу. Я не поеду туда. Они что-то делают со мной, я не знаю что. Я не могу туда ехать, я боюсь!»
– Доброе утро, Сашхен, – мама улыбнулась и заложила за ухо прядь, упавшую на глаза. – Яичницу будешь? С колбаской?
Сашка увидела ее лицо, мягко подсвеченное утренним солнцем. Мама была жива, здорова и счастлива. За стенкой шумела вода – Валентин принимал душ.
– Угу, – промычала Сашка, не размыкая губ.
Вернулась к себе в комнату, закрыла дверь. Упала на четвереньки. Ее стошнило; несказанные слова раскатились по комнате золотыми, выпачканными слизью монетами.
– Девушка! Вставайте!
– А?
Темнота. Покачивание вагона.
– Девушка, Торпа через пятнадцать минут! Вставайте, у вас билет до Торпы!
Спали люди под пыльными железнодорожными одеялами. Окна запотели, кое-где покрылись изморозью. По обе стороны вагона проплывал снег, снег; где-то
– Я хочу, чтобы это был сон, – пробормотала Сашка.
Но ничего не изменилось.
Часть II
В конце апреля затяжная холодная весна вдруг сменилась почти летним теплом. Однажды утром, в половине пятого, Сашка проснулась с твердым желанием вымыть окно.
Уже просыпались птицы. Уже разошлись облака. Сашка села на постели; с тех пор как третий курс сдал свой «переводной» экзамен и отбыл на «другую базу», в общежитии стало просторнее. Лиза нашла наконец-то для себя квартиру и жила теперь в городе, в переулке между Сакко и Ванцетти и улицей Труда. Оксана перебралась к подружке из группы «Б», и Сашка, вот роскошь-то, получила в свое распоряжение всю двадцать первую комнату.
Она нащупала ногами тапочки. Подумала: «Вот тапочки, в них не холодно». Встала. Постояла, примериваясь к изменчивому вектору тяготения. Подошла к окну.
Последние недели ей хотелось изобразить на стекле свое отражение. Она рисовала по вечерам, когда снаружи было темно, а в комнате горел свет. Сашка рисовала отражение гуашью. Каждый день получалось по-новому. Утренний свет тщетно пытался пробиться сквозь ее рисунок; гуашь была непрозрачная и ложилась густым слоем.
«Надо набрать воды, – подумала Сашка. – Окна моют водой».
Она подошла к двери. Проемы имели скверную привычку выскальзывать, как маринованный гриб из-под вилки. Поэтому Сашка сперва нащупала дверь руками, обозначила препятствие справа и слева, а потом только вышла.
Тускло поблескивал линолеум. Далекое окно отражалось в стене, выкрашенной масляной краской. «Как красиво», – подумала Сашка.
И пошла по коридору, на всякий случай ведя рукой по стене.
Жестяное ведро стояло где обычно – под раковиной. Сашка набрала воды в трехлитровую банку, перелила в ведро. И опять. И еще раз. «Девять литров воды». Взяла ведро за тонкую ручку и понесла в комнату.
Дверь за время ее отсутствия успела отползти на полметра. Сашка ударилась лбом о косяк и немножко расплескала воду. «Ничего. Теперь я пройду».
Тряпки – обрывки старых наволочек – были спрятаны в щель за батареей. Отопление выключили две недели назад. Сашка оборвала бумажные ленты, вытащила из щелей желтый поролон, намочила тряпку и, роняя капли, провела по гуашевому рисунку: сверху вниз и слева направо. У ее нарисованного отражения были почему-то голубые глаза.
Глаза. Надо видеть. В последнее время она могла думать только о том, что видно глазами. Строчки в учебнике тоже были видны; Сашка читала, стараясь не шевелить губами, и страницы под ее взглядом меняли цвет. Краснота ползла от корешка, заливала страницу будто клюквенным соком, а потом страница медленно выцветала, делалась желтой и дальше – изумрудной. Читая, Сашка не думала вовсе.