Метаморфозы
Шрифт:
* * *
Один мой знакомый изобрел прибор (лазерный), который продлевал жизнь раковым больным. Он его возил по пермским больницам и продавал.
– И каждый раз на моем пути встает еврей - старается обмануть!
Мы с антисемитами не поддерживаем, конечно, никаких отношений. Порвали и с этим. Прошло лет семь. Встречаю его в автобусе. Жалуется:
– Вот твой муж выучил всех пермских евреев ивриту, они и уехали! А русские на их месте знаешь какие - они не хотят вообще покупать мой прибор! Мол, зачем продлевать жизнь больным... Евреи-то понимали,
* * *
Наш "Роман воспитания" не вышел - в "Новом мире" он очень сокращен. Я стала говорить дома: вот, Наташа просила у меня прощения, я не простила ее... испугалась, что она снова будет к нам ходить, доводить меня. А теперь роман-то не идет. Пока я не прощу ее. (На самом деле я давно простила, но надо ей сказать.)
И вот мылась у Люды Чудиновой. Давление подскочило, назад еле иду. Весна, гололед, едва я держусь на ногах. Читаю вслух Бродского. Меня Бедиков научил: если читать стихи, то время незаметно проходит (он так Каму переплывает: то под Бродского, то под Рубцова - единственный, может, случай, когда эти два поэта сошлись...).
А пермский весенний гололед особенный: лед внизу, а сверху, поверх льда - жидкая грязь. Мне Марина Абашева рассказывала, как иностранцы прилетели в Пермь и уже в аэропорту ее спросили: "Это что внизу?".
– А что?
– Коричневое что?
– Грязь.
Так и иду-плыву. У одного пермского поэта Кама - темнолицая. И я тоже, значит, переплываю другую темнолицую "Каму" - улицу Куйбышева. Наконец к дому подхожу. Лежит на льду женщина пьяная. У стены дома. Я мимо. Сил нет поднять. Но стыдно - замерзнет, ночь уже наступает! Я вернулась и стала ее поднимать. А поднять не могу. Наконец она сама закорячилась, встала на четвереньки, и я дернула ее - подняла! Ура!
– Спа-сси-ба... еще доведите меня вон до того дома (соседнего).
А это значит, еще одну темнолицую "Каму" переплыть - улицу "Комсомольский проспект"! Но у меня сил нет. Но уж как-нибудь, Ниночка!
– Со мной еще две ссо-бач-ки.
Крикнули собачек. Пошли. И дошли до дверей ее дома. Она мне вдруг интеллигентным таким голосом говорит:
– Может, Господь вас наградит за меня!
Думаю: надо же, пьяница, а говорит точно, как я, когда кто-то мне поможет... Повернулась: прямо на меня по тротуару едет иномарка. Остановилась. И из нее выходит... моя Наташа! Без шапки, в модной дубленке, которая словно балет такой танцует вокруг ног. Я сразу радостно: - Наташа!
– Что?
– Я тебя простила!
– беру ее за руку, теплую такую.
– Спасибо огромное, тетя Нина!
Тут вышел из машины Наташин спутник - посмотреть, не обижают ли его подругу. Я говорю: "Все в порядке". И радостная поворачиваю к своему дому. За углом шепчу: "Все, теперь роман-то наш пойдет!" и ка-ак поскользнусь! Упала, ноги обе подвернула, на четвереньках поползла по грязи и добралась до своей квартиры. Вся в грязи. Домашние в ужасе:
– Мама, что с тобой?!
Говорю: вот, Наташу простила, только подумала,
– Зачем ты торгуешься!
– схватился за голову муж.
– Вечно ты с Богом торгуешься! Так нельзя... Сделала доброе дело - это само по себе. Не проси ничего взамен.
– Да я уж поняла... мне уже показали.
Но в ту же ночь позвонил Томас, немецкий переводчик. Мол, хочет перевести наш роман. Я уж не стала ему говорить, что мне на букеровском банкете английский переводчик жаловался: хотел перевести наш роман, но две недели бился над именем "Цвета"... есть у англичан имя Флер, цветок. Но "Цвета" - это еще более слоеное тесто (в нем и цветок, и свет - из имени "Света")... Вдруг да у немцев найдется что-то подобное...
Однако муж оказался прав. Доброе дело - само по себе. С небесами торговаться нельзя! Издатель отказался печатать "Роман воспитания", мол, там все, как в жизни.
Так и наши критики писали: "замшелый натурализм". А одно имя "Цвета" я два месяца искала! Наташа путала "С" и "Ц" (звали Цветаеву "Светаевой"). Когда она говорила: "У Матисса такой свет... такой свет", то это "цвет" имелся в виду. А моя бабушка свою невестку Свету звала Цветой, не могла выговорить... Я уж молчу о том, что каждую страницу по 14 раз перепечатывала! Ритм не тот, а ритм тот - юмора не хватает и т.п.
* * *
Одинокая подруга решила родить, когда ей было под сорок. Говорила:
– Детей не люблю, нет, но ведь кто-то должен под старость подать мне стакан воды! Только ради этого...
Она родила. Я пришла ее навестить сразу же. Плачет:
– Что делать? Сосок весь воспалился!
– Я сейчас сбегаю - куплю тебе эритромициновую мазь. А почему так случилось - ты же сегодня только родила?!
– Ну, принесли кормить... я как приложила к груди, так час и не отрывала!
– Ты с ума сошла! Разве можно так!
– Но он такой голодный, такой родной... Как его оторвать? Не могла.
* * *
Мои подруги совпадают с разными блюдами: одна приходит, когда я чищу картошку, другая во время стряпания пельменей. А Люся Гашева бывает почему-то в те дни, когда я пеку-пеку блины (много нужно на мою большую семью). И вот она сидит, я пеку на двух сковородках и что-нибудь рассказываю. Проходит лет десять, я уже пеку на одной сковородке. Без нее на двух, но с нею - уже на одной. Потому что не могу печь на двух и разговаривать. Проходит еще десять лет. Приходит Люся, я наливаю блин и молчу.
– Ну и дальше что?
– Подожди, испечется!
– Так он печется, а ты рассказывай.
– Уже не могу... не та я. Раньше могла печь и говорить, а теперь могу или печь - или говорить.
* * *
Одна близкая подруга вдруг перестала ходить к исповеди. Год не ходит, два. Я разволновалась. И стала ей врать: мол, странно, видела во сне, что ты пошла к исповеди. И так пару раз: опять видела во сне... Она наконец пошла к исповеди. И стала ходить. И чаще, чем я. И вообще так переменилась, что стала меня презирать. Говорит: