Метаморфозы
Шрифт:
Я залился слезами и, простирая руки, упрашиваю то тех, то других во имя милосердия. Мне уже начало казаться, что во всех пробудилось сострадание, что все тронуты видом слёз. Я уже призвал в свидетели всевидящие глаза Солнца и Справедливости и течение моего дела собирался предоставить промыслу Бога, как, приподняв голову, я вижу, что толпа надрывается от хохота, и даже мой хозяин Милон хохочет. Тут я подумал: "Вот она, верность! Вот она, совесть! Я стал ради спасения хозяина убийцей, и мне угрожает смертная казнь, а он не только утешения мне не доставляет своим присутствием, но вдобавок над моей бедой хохочет!"
Через середину театра пробегает молодая женщина, закутанная в чёрные
– Заклинаем милосердием и общим для всех правом на сострадание! Сжальтесь над позорно зарезанными юношами и нашему вдовству, нашему одиночеству дайте утешение в возмездии. Придите, по крайней мере, на помощь этому малютке, с младенческих лет уже обездоленному, и кровь этого разбойника пусть будет искупительной жертвой вашим законам и устоям общественной нравственности!
После этого старейший судья поднялся и обратился к народу:
– Преступления, заслуживающего серьёзного наказания, даже кто его совершил, отрицать не может. Но нам осталась ещё одна, второстепенная забота – отыскать остальных участников такого злодеяния. Ведь невероятно, чтобы один человек мог справиться с тройкой столь крепких молодых людей. Поэтому придётся вырвать истину пыткой. Слуга, сопровождавший его, скрылся, и обстоятельства так сложились, что только виновный, подвергшись допросу, может указать соучастников своего преступления, дабы с корнем был уничтожен страх перед этой шайкой.
Приносят, по греческому обычаю, огонь, колесо и всякого рода плети. Моё уныние удваивается: и умереть– то в неприкосновенности мне не будет дано. А старуха, та, что всем собравшимся своими слезами душу перевернула, говорит:
– Граждане, прежде чем этого разбойника, моих несчастных деток погубителя, к кресту пригвоздите, разрешите открыть тела убитых, чтобы, видя красоту их и молодость, вы, ещё больше проникшись негодованием, проявили бы беспощадность, которой заслуживает это злодеяние.
Эти слова были встречены рукоплесканьями, и судья приказывает мне открыть тела, покоившиеся на ложе. Так как я долго сопротивляюсь и не соглашаюсь выставлять мертвецов напоказ, чтобы не обновлять этим в памяти вчерашнее событие, за меня, по приказанию суда, берутся ликторы и, в конце концов, оторвав мою руку от бока, заставляют протянуть её к трупам – ей же на погибель. Наконец, побеждённый необходимостью, я покоряюсь и, сняв покрывало, открываю тела. Боги, что – за вид? Что – за чудо? Что – за перемена в моей судьбе? Ведь я уже считал себя собственностью Прозерпины и домочадцем Орка – и вдруг дело принимает другой оборот, и я застываю поражённый. Не могу подыскать подходящих слов, чтобы описать это зрелище, – трупы людей оказались тремя надутыми бурдюками, просечёнными по всем направлениям, с отверстиями, зиявшими на тех местах, куда, насколько я помню вчерашнюю мою битву, я наносил тем разбойникам раны.
Тут уж и те, кто прежде сдерживался, дали волю хохоту. Одни, вне себя от радости, поздравляли друг друга, другие, схватившись руками за живот, старались унять боль в желудке. И, навеселившись, все уходят из театра, оглядываясь на меня. А я как взял в руки то покрывало, так, закоченев, и продолжал стоять. И не раньше восстал я из мёртвых, чем мой хозяин Милон подошёл ко мне и взял меня за руку. Невзирая на моё сопротивление, на слёзы, вновь хлынувшие, на всхлипыванья,
В наш дом приходят судьи со своими знаками отличия и пытаются умилостивить меня:
– Нам были известны, господин Луций, твоё высокое положение и древность твоего рода, ибо по всей провинции разносится слава о благородстве вашей семьи. И то, что пришлось тебе перенести и что так огорчает тебя теперь, сделано не для того, чтобы оскорбить тебя. И так, выбрось из головы это огорчение и гони печаль от своей души. Ведь эти игры, которые мы ежегодно справляем в честь бога Смеха, всегда украшаются какой– нибудь выдумкой. Этот бог, благосклонный и к автору, и к исполнителю представления в его честь, везде будет тебе сопутствовать и не допустит, чтобы ты скорбел душой, но твоё лицо постоянно безмятежной прелестью радовать станет. А город за эту услугу присудил тебе высокие почести: ты записан в число его патронов, и постановлено воздвигнуть твоё бронзовое изображение.
На эту речь я ответил:
– Моя благодарность тебе, самый блистательный и несравненный среди городов Фессалии, – равна этим великим почестям, но статуи и изображения советую сохранять для людей более достойных и значительных, чем – я.
После этого ответа я улыбаюсь и, постаравшись принять весёлый вид, прощаюсь с уходящими судьями. Но вбегает слуга и говорит:
– Тебя зовёт твоя родственница Биррена и напоминает, что уже наступает время пира, на который ты вчера обещал прийти.
Испугавшись и с ужасом думая о её доме, я ответил:
– Я охотно исполнил бы желание тётушки, если бы не был связан словом. Мой хозяин Милон заклинал меня божеством – покровителем сегодняшнего дня и заставил дать обещание отобедать сегодня у него. Он и сам никуда не идёт, и мне уходить не разрешает. Так что давайте– ка отложим срок явки на пирушку.
Милон, взяв меня под свою опеку, повёл в бани, приказав принести туда всё необходимое для мытья. Я шёл, прижавшись к нему, чтобы не быть замеченным, избегая всех взглядов и опасаясь смеха встречных, причиной которого был я. От стыда не помню уж, как мылся, как натирался, как обратно домой вернулся – до такой степени я терялся и впадал в столбняк, когда все указывали на меня глазами, кивками и даже руками.
Наконец, проглотив закуску Милона и сославшись на головную боль, которая была вызвана плачем, удаляюсь, чтобы лечь спать, на что получаю разрешение, и, бросившись на кровать, вспоминаю всё, что случилось, пока наконец, уложив спать свою госпожу, не является Фотида, хмурая, с морщинами на лбу. И вот, робко и с трудом произнося слова, начинает:
– Я была причиной твоих неприятностей, – и вытаскивает из-за пазухи ремень и, протягивая его мне, продолжает: – Возьми его и отомсти неверной женщине, больше того – наложи на меня любую, ещё более строгую кару. Но только не думай, что я умышленно причинила тебе эту досаду. Боги да не допустят, чтобы из– за меня тебе хоть чуточку пришлось пострадать! И если что– нибудь будет угрожать тебе, ценой моей крови пусть будешь ты избавлен от опасности! Но то, что я делала, повинуясь чужому приказанию и с иными намереньями, обернулось тебе во вред.