Метели, декабрь
Шрифт:
Эта забота и жила в Евхиме. С нею он и поглядывал, примерялся к дядьке.
К полночи лучина на припечке, что бросала отсвет на стол, догорела, дети затихли, задремала на печи тетка. Евхим позвал дядьку на двор, коня проведать.
На дворе он огляделся, пошел напрямую:
— Заехал я к тебе, дядько, не по своей охоте. — Он помолчал, чтобы тот понял значение сказанного. — Дал я там одному гаду в морду. Ну и пришлось драпать. — Дядьке, в темноте разглядел, не понравилось это, напугало. Твердо, как приказ, объявил — Про ето не должна знать ни одна душа, ясно? Одному тебе говорю… Оставляю тебе коня. — Видел,
До дядьки туго доходило, какая бумажка потребна, все же почуял некую загадку, испугался. С сомнениями и тяжелыми думами возвратился назад в хату, поклявшись Евхиму, что никому ничего не скажет. Евхим видел, нагнал на него забот как следует.
На другой день дядька, вернувшись из долгой отлучки, позвал Евхима в хлев, не глядя в глаза, вручил бумагу. Евхим прочитал, все как надо. Справка из сельсовета: «Выдана в том, что гр-н Кошель Гаврила Апанасович действительно проживает в деревне…» С печатью и подписью. Все как надо.
— Не хотели давать. В Гомель, сказал, надо, в больницу. Не дал бы Хорик, если бы пол-литра не сунул в руки заразе…
Тем же вечером Гаврила отвез Евхима на станцию. Быстро повернул назад: рад был, что наконец сбыл свояка.
В тамбуре товарного вагона Евхим отправился в Гомель.
В Гомеле был другой мир. Об этом свидетельствовали длинные ряды рельс, вагоны, необычное движение, непривычные, цветные огни. Непривычный, едкий запах гари от паровозов.
Но Евхим не давал себе покоя. Он глядел на этот мир, как на чужой и опасный. Мир, где в любой момент может подстеречь неожиданность, которая погубит все.
…Старый Глушак живет у Сороки. Оглушенный. Старается держаться. «Надо жить, как набежит».
Старается помогать Сороке. Но все валится из рук. Даже к старой стал подобрее.
Сорока не показывает, угождает. Встревожена. Про Евхима ни слова. Сын ее косится. Недоволен. В глубине побаивается.
Заметили, следят за ними. Евхима стерегут. Глушак беспокоится: лишь бы, дурной, не приперся.
Приехал сын, Степан. С отцом холоден, мать жалеет. «Уберегся. Как знал. Етому все одно. Отрезанный ломоть! Коммунар!»
Глушак услышал, уговаривает старую, чтоб перешла к нему в коммуну… А с ним, как с чужим. Но старая ответила: «Вместе вековали. Вместе и доживать будем».
Глушак думает, как дальше быть. Не знает.
И снова местечко, Юровичи, Апейка, его судьба и его предчувствия. Мысли его о том, что и как происходит. Желание разобраться, понять и, по крайней мере, добиться — не отдавать всего Башлыкову, Дубоделу…
…Грех Апейки. Видит, что колхоз распадается, позволил свиней, кур, одну корову вернуть людям. Это выводит из себя Башлыкова. Антипартийное поведение.
Бюро. Осудить. Спор. Бой открытый. Докладывает в окружком. Вызывают в окруж[ком].
Предложили: 1.
Его партийная судьба зависит теперь от Башлыкова. Апейка знает эту судьбу. Знает, однако тяжело поверить, не может просто представить себе.
Стоит перед Припятью, думает. Идет домой. Он не ошибся, исключили. Неохотно, но исключили — Башлыков настоял. Харчев заступался.
— Ты думаешь, все окончилось [Башлыкову]. Ошибаешься! Я буду добиваться! Докажу!
Он уже знал, напишет, поедет в Минск, в ЦКК. А если этого мало, в Москву. Он докажет свое.
И он пишет.
Видит, каждое утро Харчев идет на работу. С уверенностью: «Посмотрим, кто из нас будет умным потом!»
Башлыков Апейку будто не узнает. Смотрит, как на столб. Встретились, не поздоровались даже, сделал вид, что озабочен, не видит.
«Наполеончик. К счастью, разбег маловат — один район!.. Для кого к счастью? — Еще пошутил — Для округа! Не для района. К сожалению!»
Тревога: что делать? Режут скот. Говорит с Чернушкой.
У Апейки после того, как исключили, сняли.
а) Несправедливость.
б) Дети. Как им объяснить? Надо…
Володя подрался за отца.
в) Сестры приехали. Сначала одна (брата укоряет), потом другая — с матерью.
Одна вздыхает, другая плачет. Брат. Словно виноваты. Привозят продукты. Есть что-то обидное в этом. Но продукты нужны. Апейка жил всегда сегодняшним днем. Запасов не делал. Сразу ощутилось.
Как ни оправдывайся, будто виноват.
Есть у людей вера в справедливость. Раз сняли, значит, есть за что. Предположения. Сплетни.
Досадно оттого, что знал, некоторые рады.
Сочувствие Зубрича.
С Харчевым (Харчев на бюро против исключения. Строгий выговор).
Потом зашел.
Удивительно, когда Ап[ейку] сняли, даже ближе стали. Он всячески выказывал поддержку.
Зашел. С бутылкой, закуской.
Откровенный разговор.
— Я так думаю. Начинается новая война. И как в войну: приказано — исполняй.
— Какая же война?
— Война, Иван. Не лучше гражданской. Все перепуталось… Где свое, где чужое — разберись…
— Надо разбираться…
— Черт ему влезет в душу. Другой такой ласковый, а что скрывается там? Зазевайся — может… нож всадить…
— Есть такие. Но ж нельзя…
— Думаешь, мне не жаль. Не болит, думаешь, тут, — стукнул в грудь.
— И мне больно. От как раскулачивали Игната с Куреней. Как высыпали один другого меньше. Пока доехали — сопливые. Как доедут? Бывает, ночью проснешься, да все вспомнишь. И не заснешь. Также люди. Если б моя воля, взрослые пускай едут, а малых которые — в интернаты. Специальные. Пускай перевоспитываются. Ну, если которые волком будут глядеть потом, тогда другое дело… Взрослые — по всем законам. Особенно не могу я детей видеть. А дети у каждого, считай… Думаешь, чем они виноваты?