Метели, декабрь

Мележ Иван Павлович

(Тогда Василь уезжает из села).

Потом — после статьи Сталина — возвращается. (Не верить. Верить. Знает: покоя не будет).

Может, записаться? (Тут и Ганна имела влияние). Главное — тревога за судьбу свою. За сына. И материны страхи. И дедовы советы.

Двойственность настроения. Жаль своего нажитого. Коня. «А может, пронесло бы?» («Выпишусь, коли что такое»).

Весна бушует. (Через год? два?)

Вот она, Корчева полоса. О которой мечтал. Все поломалось. Ни Ганны, ни земли. «Дурень».

Так, наверное, надо.

И надо жить как есть.

Как доля предначертала.

Жить.

То, что вы прочитали, разумеется, не сам роман, а всего лишь материалы к заключительным главам романа «Метели, декабрь». Что-то угадывается больше, что-то меньше, но угадывается. Например, линия развития характеров и судеб Башлыкова, Апейки, Ганны, Василя…

Как вспоминает И. Я. Науменко, в разговорах с ним Иван Павлович высказывался примерно так, что хорошо было бы «посадить Василя в окоп». Возможно, что видел, какой это будет стойкий боец, когда перед ним окажется враг, что пришел отобрать у народа землю. И, по всей вероятности, обязательно послал бы Василя на фронт или в партизаны — туда направляются события в набросках, материалах, которые выходят за хронологические рамки последнего прижизненного романа «Метели, декабрь». Тем более что один из прототипов Василя — Павел Мотора как раз и был солдатом в Великую Отечественную войну, вместе с Иваном Павловичем служил в Карпатах.

От следующих после романа «Метели, декабрь» незавершенных книг «Хроники» в архиве Ивана Павловича остались фрагменты, главы, значительно раньше написанные. Больших две.

Самые интересные о том, как Евхим, скрывавшийся в лесах, возвращается в Курени, чтоб отомстить всем — Ганне, Василю, Миканору. Этот отрывок мы и даем в завершение публикации.

Евхим стреляет в Василя. Это в тексте и было разработано, как Ганна пытается уберечь Василя. Но имеется позднейшая авторская правка: вместо вычеркнутого Василя надписано имя Миканора. Возможно, все в этой сцене переработалось бы «под Миканора».

Но здесь мы даем текст первоначальный — действуют Василь и Ганна.

Милиционеры шли следом. Постреляв издали, поняли, что взять легко не удастся, отстали. А они все гнали и гнали. Увязая в глубоком снегу, ломились сквозь заросли кустарника, озираясь, сунулись через полянки. Чтоб сбить погоню со следу, торопливо, в тревоге бежали по чужим протоптанным тропинкам.

Только под утро, в каком-то глухом ельнике, свалились — отдышаться. Свалились прямо на снег, под низкий лапник, с которого сыпалась колкая, морозная пыль, молча остывали от бега. Все были понурые, все, должно быть, думали об одном. Это — конец, это гибель. (Банда разбита, берлога раскидана.) Им троим удалось спастись: Цацуре, Кандыбовичу и Евхиму. Они выбрались из беды, спаслись, но смерть еще как будто ласкала их, была еще такая близкая в памяти. И не только в памяти, она, казалось, преследовала их, подстерегала каждый миг…

Вверху уныло прошумел ветер, низкая ветвь сыпанула на них снежной пылью. Где-то далеко протяжно проскулил волк, — от этого завывания еще плотнее охватила тревога и одиночество. Они были одни среди гущи, предательской чащобы и промозглой стужи.

— Кеб немного — каюк!.. — первый нарушил молчание

Цацура.

Кандыбович, бережно державший перевязанную грязным лоскутом раненую руку, простонал:

— Донес кто-то…

— Зима… Следы небольшие… — заперечил Цацура.

Кандыбович скрипнул зубами:

— Треб найти, где согреться!..

— Аге, найдешь! Как раз на милицию и напорешься!..

— И назад, ядрёнть, нельзя… — не так рассудил, как поплакался Кандыбович.

— Аге, ждут там.

— Такой тайник был! Обогретый, теплый…

Кандыбович застонал. Евхим, которого уже давно злило нытье Кандыбовича и раздражали стоны, наконец не вытерпел:

— Заткнись, ты… зануда!

— Тебе бы так! — обиделся Кандыбович. — Кость, могет, зацепило… Горит…

— Терпеть надо!

— Попробовал бы сам!..

— Нашли время грызться, — вмешался рассудительный Цацура.

Евхим мысленно согласился, сдержал себя, сказал, как бы оправдываясь, примиренчески, мягко:

— Чего тут плакать… «Обогретый, теплый»… Было — да сплыло… Нечего жалеть. Теплее все равно не станет…

— Да и впрямь, — согласился Цацура. — Новый искать надо тайник, ды — обогревать! — Он добавил рассудительно — Пока бы хоть на ночь, кеб не околеть… Может, где на лугу? В стогу, а?

Евхим запротестовал:

— В стогу — плохо. Могут за сеном приехать.

Но другого выхода не было. Холод подбирался все сильнее, все злее, а потому, особо не рассуждая, вылезли из-под лапника, потянулись поискать, хоть на первую пору стожок. В густом сосняке, горбясь в глубоком снегу, внезапно набрели на выворотень — огромнейшая сосна, падая, зацепилась за своих подруг и зависла, большущая шапка, вывернутая с корнями земли, легла над ямой, как стреха. С этой стрехи, обсыпанной снегом, будто жерди-лапы, торчали голые, побелевшие пальцы корневища, с двух сторон надорванные корни так и остались в земле: повиснув, сосна не оторвалась совсем от земли, а только с той стороны, где была шапка-крыша, чуть приподнялась. Получилось что-то вроде пещеры.

— Во, тут можно, — сказал Цацура. — Отгрести снег только.

Выгребли снег из пещеры ложами обрезов. Когда кое-как добрались до земли, приклады залязгали железом, — мерзлый песок внизу был прихвачен ледяной коркой. Евхим пошарил руками в самом глубоком месте, — на их счастье, лужин не было, ледок лег, наверно от позднего дождя. Он вынул нож и стал бить, скалывать ледок.

Наломали лапнику, подстелили поднизом, сколько можно было, прикрыли ветвями дырку, залезли один за другим. Утомленные, голодные, лежали чужие друг другу, злые на все на свете, — молчали, сдерживали холодную дрожь. В этой берлоге было не теплей, чем снаружи. Кандыбович снова шипел, стонал, и Евхиму хотелось просто задушить его. Никогда не думал, что — такой слюнтяй, и без того тошно, а тут еще он, со своим нытьем!

Надо было Цацуре сказать, что у него есть табак! Есть табак и нет спичек! Такая злость на все, что, если б мог, пошел бы в первое, ближайшее село, поджег бы, кажется, чтоб согреться, но не мог, не мог снова встать, вылезти на мороз, на ветер, ноги, руки, голова, все тело были как чугунные.

Сон был тяжелый, дурной, также будто чугунный. И спал, и как будто не спал, бредил, как больной и, когда проснулся совсем, головы не мог поднять. В берлоге было сыро, мокро, тело было будто стиснуто бляхою, вставать, вылезать на свет не хотелось. Не спали уже и другие, также не шевелились, не вылезали.