Метелица
Шрифт:
— Хочешь кусок кухена? — слышу возле себя голос жены. Шеф принес из кантины, нас угощает.
— Спасибо. Чему вы там так смеялись?
— Да как же не смеяться, — отвечает. — Херр Катердах сочинил романс: «Сегодня мне хочется обнять весь мир и в том числе тебя, моя Алиса». Алисой он окрестил меня.
— Что здесь забавного, — говорю я. — Довольно таки плоско. То же, что вы, Арина Алексеевна, позволяете какому-то Дахкатеру коверкать ваше православное имя и вас публично обнимать, совсем гадко!
— Чему тут злиться, не пойму! Херр Катердах ведь только поет и кроме того он хочет обнять
— Покорнейше благодарю!
Леночка, которая у свечки перелистывала немецкий словарь, вдруг говорит;
— Как странно: русское слово «зацеловать» переведено на немецкий как «целовать до смерти». Ведь это смешно, правда мама?
— Что за мерзкие слова ты всегда откапываешь! — говорю я. — Совсем испорченная девченка!
— Посмотри, папа, сам, если не веришь!
— Чему здесь верить или не верить. (Только не плачь, ради Бога!). Почему же мне такие слова никогда не попадаются, а какой-нибудь «забор» или «зулус», в лучшем случае.
— Удивительное пристрастие у тебя причинять людям боль, — говорит Арина Алексеевна. Наверно и тебе в пятнадцать лет попадались в словаре не одни только с кучности вроде забора!
Появился запоздавший делегат. Когда мы его обслужили, я напомнил Ивану Филипповичу об основной теме его повествования, о дяде Отто.
— Имейте терпение, — недовольно глянул он на меня. — Сейчас подхожу к описанию проделок этого господина. Через несколько дней Арина Алексеевна в подвале же (был снова налет) небрежно так, словно мимоходом, заявляет:
— Я давно хочу себе и детям выхлопотать фольксдейчевские документы. Фолксдейтчам и пайки дают и вообще возятся. Херр Катердах мне часто говорит: — «Вы, фрау Алиса, так прекрасно говорите по-немецки, что я никогда не поверю, что вы славянского происхождения». Эта дура Марта Иванова почти не говорит по-немецки и то получила бумаги на том основании, что она «Марта» и у нее оберефрейтер Ганс состоит приятелем.
Я растерялся и нашелся только ответить:
— Как же ты, мать, такую могла штуку придумать!
— Очень даже просто! У меня есть фактические данные считать, что в моих жилах течет арийская кровь. Я кажется уже тебе говорила об онкеле Отто из Харькова, дяде по материнской линии?
— Что за чушь! Его фамилия, насколько я помню, что-то вроде Гаврюшкина и он, наверно вовсе не Отто, а просто Антон.
— Нет Отто, у меня документы случайно сохранились. Гаврюшин же он по русской транскрипции, по-немецки же — Гавров, фон-Гавров. Все равно как фон-Бюлов, например.
Прозвучал отбой и мимо нас начали проходить к выходу немцы с дамами.
— Что он обо мне сейчас сказал и почему они засмеялись? — спрашиваю я о господине Дахкатере.
— Он сказал, что ты есть «тор», — отвечает Лена. — Подожди, я сейчас загляну в словарь… «Дас тор» — буквально будет «ворота».
— Ну причем же здесь?!
— Подожди, папа. А «дер тор» буквально значит «глубокий дурак или идиот». Как странно, правда? Наверно он сказал это насчет твоего чулка на голове.
— Ты могла бы перевести это отцу и не так буквально, — говорю я. — Мой же головной убор чердачного кота совсем не касается!
Признаться, отнесся я ко всей
Из зала вышло проветриться несколько делегатов. За ними выбежал еще один господин и протянул нам номерок. Иван Филиппович вынес ему тяжелую, дорогую шубу. Господин не стал в нее облачаться, а поспешно полез во внутренний карман и, к нашему удивлению, вытащил здоровенную пачку денег. Обрадовавшись, что деньги целы, он тут же подарил всем нам по доллару. Когда господин удалился, Иван Филиппович с возмущением сказал:
— Какая дерзость! Он нас наградил за то, что мы не украли его денег. Ну и нравы!
— Сволота порядочная! — согласился Толя. — Мы ему сохранили целый капитал, он же дал нам по талеру.
— Сохранили?! — удивился Иван Филиппович. — Гм…, а ты разве полагаешь, что мы могли и «не сохранить»?!
Несколько озадаченный, понес Иван Филиппович шубу господина снова цеплять на крюк вешалки. И тут разразилась ужасная катастрофа!
Очевидцы происшествий несчастные люди. От них граждане требуют подробного доклада. Вместе с тем особенность всякой катастрофы (будь то обвал лавины, столкновение поездов и т.п.) — мгновенность. В какую-нибудь долю секунды случается столь многое, что человеческий глаз не может всего запечатлеть. Менее добросовестных это не смущает и потому пошла поговорка: «врет как очевидец». Я слыхал однажды правдивый рассказ маленькой девочки, очевидицы столкновения автобуса с трамваем:
— «Он (автобус) не хотел уступить место ему (трамваю) и они друг на друга прыгнули и повалились на брюхо. Оба страшно кричали, моя же мама громче всех и меня увела».
Детскую правдивость стремлюсь сохранить и я при описании происшествия в холле.
Шуба делегата каким то образом нарушила шаткое равновесие вешалки и вся временная система мгновенно пришла в движение. Все зашаталось, загудело и рухнуло. Там, где только что гордо стоял человек и высились вешалки, не было ничего. У подножья же громоздились руины из пухлого снега, камней и обломков столетних сосен и елей. Безучастно сияло солнце, кругом — жуткое безмолвие. Тишину нарушал лишь монотонный голос докладчика, чуть слышный из приоткрытых дверей зала заседания.
Первым опомнился я, и с тревогой позвал:
— Иван Филиппович, вы живы?!
В ответ послышался приглушенный, идущий как бы из перины, стон пострадавшего.
— Шевельните, голубчик, ножкой или ручкой, если они у вас еще целы, — попросил я. — Мы должны знать место, где начать раскопки.
Затем, используя, главным образом молодые силы Толи, нам удалось благополучно вытащить отважного альпиниста, и поднять вешалки вместе с висящими на них робами.
Иван Филиппович предстал перед нами несколько помят и красен лицом, но вполне еще жизнеспособен. И такова сила советской закалки, что он не стал себя ощупывать, а прежде всего поинтересовался состоянием вверенного ему имущества.