Метелица
Шрифт:
— Слыхал, как наши под Сталинградом, а?
— А то как же! Поговаривают, немцы траур объявили.
— То-то. Полторы мильены ухандохали! Теперя не долго ждать, помяни мое слово. Шуганут… А твои знают?
— Все от мала до велика.
— Ну, прощевай, дело тут у меня…
Он шагал дальше, шумно всасывая носом морозный воздух. Ненароком повстречал Гаврилку и хотел было пройти мимо, да не выдержал — больно удобный случай подвернулся, чтобы поддеть немецкого прислужника. Остановился посередине улицы, повернулся
— С морозцем тебя, Антип! — заговорил Гаврилка.
— Здорово был, Гаврило.
С тех пор как произвели Гаврилку в старосты, стал он называть Антипа Никаноровича не как раньше, почтительно, Никаноровичем, а просто Антипом, давая почувствовать свою власть над ним. Антип Никанорович, как и до войны, называл старосту Гаврилкой, но с таким видом, будто хотел сказать: к стенке поставь, а Кондратьевичем не назову, гниду подзатыльную.
— Хлопочешь все, трудишься на пользу обчества? — спросил Антип Никанорович с ухмылочкой.
— Дела, Антип. За всех ить думать надо.
Антип Никанорович крякнул, переступил с ноги на ногу и заметил с сочувствием в голосе:
— Оно и видно, конешно… Носишься, как блоха на подкове, радеешь.
Гаврилка поперхнулся дымом папироски. Теперь он самосада не курил, привык, видать, к мягкому табаку. Антип Никанорович сделал безобидное лицо, и Гаврилка пропустил мимо ушей эту насмешку. Он сделал затяжку и передернул плечами.
— Погода-лярва! До костей жгёть!
— В такой одежке? — удивился Антип Никанорович и указал на Гаврилкин тулупчик: — Когдай-то разжился? Хорош тулупчик, у Ивана Моисеева такой же. И сколько отдал?
Знал он, что тулупчик у Гаврилки с чужого плеча и «платили» за него полицаи карабином в зубы, потому и спросил о цене. Сейчас он ненавидел Гаврилку лютой ненавистью, дай волю — задушил бы и не перекрестился. А насмехается Антип Никанорович, так терпи, гнида, властью своей не испугаешь. Терпит же Антип Никанорович, видя на твоих плечах ворованный тулупчик, а на своих — поношенную фуфайку.
— Все с кошельком, — ответил Гаврилка и достал новую папироску.
— Привык? — Антип Никанорович стрельнул глазами на папироску и усмехнулся.
— Солома! — Гаврилка сплюнул. — Навару никакого, разве што — пользительные.
Глядел Антип Никанорович на румяное, заплывшее жиром лицо старосты и соображал, как бы половчее ввернуть про Сталинград. Знает Гаврилка о разгроме немецкой армии, потому и присмирел, не огрызнется на насмешку.
— Што новенького там, в Липовке?
— Да все то ж.
— Ой ли? А люди поговаривают, под Сталинградом заваруха крепкая. Побили немца али как?
— Война —
— Полторы мильены — это не «всяк». Это, брат, крышка!
— Брешуть!
— Не скажи, не скажи. Голая правда — полторы мильены, копейка в копейку.
— Правда, Антип, не баба, — хохотнул Гаврилка и сощурился, — голой не бываить. Истинный бог.
Прошла Наталья Левакова с двумя порожними ведрами по воду. За последнее время помолодела баба, поворотливей стала, словоохотливей, вечно спешит куда-то, озабоченная и счастливая своими заботами, только прячет старательно под платком раннюю седину. Прошла, гремя ведрами, и с поклоном пропела:
— Здравствуйте вам!
Мужики поздоровались и уступили ей стежку.
— Што постоялец твой? — спросил Гаврилка.
— Хворый, Гаврило Кондратьевич. Изморился человек. И-и-и, таки уже хворы!
— Зайти все собираюсь…
— Милости просим, Гаврило Кондратьевич. Милости просим. — И Наталья направилась к колодцу.
Антип Никанорович потоптался на месте и перевел разговор на старое:
— Баба не баба, Гаврило, а, видать по всему, вскорости кончится жирный стол. — Потом добавил: — И объедки со стола. Кхе, кхе!
Щеки Гаврилкины побагровели, заметались круглые глазки. Одной затяжкой он досмалил папироску, плюнул в снег желтой слюной и просипел:
— Кому объедки, а кому вершки! Я своих объедков не жалею.
— Это в каких смыслах? — Антип Никанорович насторожился.
— В самых што ни есть прямых. Ты ить моими объедками всю-то жизнь пользовался, а спасибо не скажешь.
— Што? — Антип Никанорович вытаращился на Гаврилку, не понимая, о чем речь.
— То самое… Хе-хе! Акулину ить не девкой подобрал, — промусолил Гаврилка с издевкой, делая упор на слове «подобрал».
— Брешешь! — только и смог выдавить из себя Антип Никанорович.
— А што мне брехать? Справься у Макара али же у деда Евдокима. Так-то! — Гаврилка скривил голову и ухмыльнулся, мол, сам напросился — получай, и задом начал отступать. — Я незлобливый, хе-хе, мне што… Бери — не жалко.
Гаврилка уходил по стежке, придерживая от ветра полы тулупчика, а Антип Никанорович глядел ему вслед и не мог сдвинуться с места. Злости к Гаврилке он не чувствовал — пустота, боль в груди да онемение рук и ног.
Ничего не видя, не слыша, он добрался до дома и тяжело свалился на лежанку.
Полежав немного, не шевелясь, ни о чем не думая, он почувствовал холод, ползущий от ступней ног кверху, по всему телу, с неприятным покалыванием. Укрылся серым байковым одеялом, но холод не отступал. Тогда Антип Никанорович полез на печку, но и горячие кирпичи не помогли — ноги сводило судорогой, плечи дергались, вздрагивали, пока не ударил озноб.
Ксюша заметила неладное и заволновалась:
— Батя, что с тобой?