Метелица
Шрифт:
— Не всегда приценивались. И жаль. Неоправданных жертв было много. Но то была война, был враг.
— И сейчас — война, и сейчас — фронт, только трудовой. И сейчас враги: разруха, голод. — Он повысил голос. — Пора бы это понять, товарищи! Трудовая дисциплина чуть ли не к военной приравнена — это вам о чем-нибудь говорит? Что, строго? Да. Чересчур? Может быть. А нужно ли? Нужно, жизненно необходимо! Волков, я твою, та-аскать, работу выполняю. Плохо шевелишься, парторг.
Волков был человеком покладистым, работником старательным и толковым, но как парторг Челышеву не нравился. Недоставало в нем напористости, инициативы.
— Я ведь на заводе человек новый, — заговорил снова Левенков. — Но кажется, что мы собираемся взять на себя явно завышенные обязательства. Это, знаете ли, на пределе человеческих возможностей.
Эк ты его, Левенков! Усек, ничего не скажешь. Это даже приятно, что инженер «глазастый».
— Именно так! — отрубил Челышев. — Вся страна — на пределе, а мы что же, в холодок?
— Речь идет не о холодке, а о реальности планов.
— При желании да при старании все реально. Тут уж положись на мой опыт, Сергей Николаевич.
— А я что-то не пойму, — подал голос непривычно долго молчавший Андосов.
— Чего не поймешь?
— Из-за чего сыр-бор.
— Вот и я не пойму.
Челышев удовлетворенно хмыкнул, но все же насторожился. От старшего мастера можно чего угодно ждать. Работник он безотказный, но языком своим не управляет совершенно: ворчит постоянно, пререкается, хотя и исполняет любые поручения.
На заводе, пожалуй, одному Петру Андосову было позволено спорить с директором, да и то не на полном серьезе — так, для видимости. Пускай ворчит, если не может сдержаться. Отворчится — с легкой душой и работать легче. По существу, все производство тянул на своих плечах старший мастер, Челышев лишь управлял, как и положено руководителю. Андосов же был вторым лицом на заводе, правой рукой директора, его верным помощником и заместителем на деле, а не по форме, как Левенков. Кирпичное производство старший мастер знал досконально. Сразу же после освобождения Белоруссии их вместе и прислали на Сосновский завод: Челышева — как опытного руководителя, Андосова — как специалиста-кирпичника.
Старший мастер заскрипел рассохшимся стулом, покрутил выщербленную пуговицу френчика на объемистом животе и с ухмылочкой проворкотал:
— Не пойму я этого звона колокольного. Кажись, никакого пожара не наблюдается. Годовой план мы выполним, еще и с привеском, четвертый гамовочный загрузим — хватит до нового сезона, если пупок не надрывать. А там, Сергей Николаевич вот обещался, будет готова бесконечная откатка — уже легче. Кто нас осудит? Еще и премию отхватим. А надрываться какой резон. Вон бабам нашим рожать надо — работа деликатная…
Челышев нервно зашевелил усами. Опять Андосов зубоскалит, вместо того чтобы поддержать директора. Сразу видно, не хочет впрягаться в повышенные обязательства. А кто хочет? И Челышев не хочет — нужда заставляет.
— Ты, Петро, что же предлагаешь — снизить прошлогодние показатели? Так тебя понимать?
— Хм, предлагаю… Я, Онисим Ефимович, вообще никогда ничего не предлагаю, кроме как хорошо работать. А что такое хорошо работать — вопрос с закавыкой. Полторы нормы — хорошо, а, скажем, сто десять процентов
— А перед совестью, — рассердился Челышев, — перед совестью как отчитываться будешь? Снижение производительности — всегда плохо!
Этого Андосова ничем не проймешь. Хоть бы ухом повел — сидит себе, ухмыляется.
— Ты вот что, Петро, огород не городи. Ответь лучше: потянем?
— Так чего ж не потянуть. Потянуть все можно. Дело оно такое… — закряхтел он, сгибаясь и поправляя на ноге кирзовый сапог. — Потянем — вытянем — протянем… — И снова подергал за голенище, шевеля носком сапога и внимательно его разглядывая, давая понять, что именно «протянем».
— Значит, и рядиться нечего, — оборвал его Челышев. — Будем считать вопрос решенным.
— И то ладно, — так же спокойно, как и возражал, согласился старший мастер.
В углу задвигалась бухгалтер Корташова. Конечно, ей непонятно, из чего платить сверхурочные, выделить снабженцу, как бы не превысить фонд заработной платы. Для Челышева эти вопросы — не вопросы, семечки. Лишь бы дать кирпича побольше, а там, если и будет какой-то перерасход — победителей не судят. На первых порах тряхнет директорским фондом. Правда, он лишит себя возможности выделять всевозможные денежные пособия, но разве об этом сейчас думать. Кирпич! Кирпич — он все оправдает.
Щеки у Корташовой зарумянились: волнуется, порывается сказать. «А красивая, понимаешь…» — отметил машинально Челышев.
— Ксения Антиповна, ты подсчитай там наскоро, после собрания прикинем наши возможности.
— Хорошо.
— И мой фонд приплюсуй! — Он хлопнул ладонями по коленям, будто собираясь встать. — Ну, та-аскать, с первым вопросом ясно — впрягаемся. Теперь надо с участками под раскорчевку решить, а то люди уже проходу не дают. Давай ты, — кивнул парторгу и достал новую папиросу.
Сосновский завод и поселок с трех сторон обступали вековые леса, лишь за сушильными сараями простирался огромный пустырь, на котором велись разработки глины еще с тридцатых годов, нынче поросший кустарником и мелколесьем. Все сколько-нибудь пригодные для обработки клочки земли вблизи Сосновки были заняты под огороды. Заводской люд был сплошь из деревень, не представлял себе жизни без земли. Да и прожить в полуголодное послевоенное время без подсобного хозяйства было мудрено. Держали скотину и птицу, сажали картошку, овощи, сеяли просо — в общем, были и рабочими, и крестьянами одновременно. Не имели хозяйства только сезонные рабочие, холостежь да самые отъявленные лодыри.
Земли не хватало; люди отвоевывали ее у кустарника и мелколесья, занимаясь раскорчевкой в дозволенных для этого местах — на участках, не принадлежащих примыкающему к заводу лесхозу. Оставался нетронутым лишь добрый участок земли за старыми карьерами, на который и нацелились заводчане. Новые же разработки глины велись на другой стороне пустыря, в направлении березовой рощи. Здесь огородов не заводили, потому как через год их бы все равно срыли.
Сегодня предстояло определить место под огороды. Челышеву эта затея не нравилась, поскольку корчевание требовало от людей много сил и времени, что не могло не отразиться на производстве. Запретить же или помешать корчеванию Челышев не мог, потому решил не вмешиваться в это дело — пусть сами разбираются.