Метелица
Шрифт:
— Да мне и самому иногда не верится. Фартовый…
— Живы будем — не помрем, так, что ли?
— Не помрем! — расплылся в улыбке Демид. Помнит командир его любимую поговорку — это хорошо, значит, не забыл ни окружения, ни лагеря. Это подходяще. Было время — Демид Рыков тебя, инженер, выручал, теперь пришла пора рассчитаться, выручай и ты, Сергей Николаевич.
Он прошел в комнату, огляделся и сразу же отметил, что здесь надолго не задержишься — негде. Небольшая комнатка едва вмещала в себя круглый стол, диван, кровать, отгороженную ситцевой занавеской, несколько стульев
Демид видел, что Левенков искренне рад ему, и довольно улыбался, окончательно успокоясь за свою судьбу. Так оно и должно получиться, как рассчитывал: добудет новые документы, поработает малость на этом заводишке, а там время покажет. Загадывать наперед он не привык. Скучное это дело.
Левенков долго не мог успокоиться — для него Демид, считай, с того света объявился — сновал по комнате, в который раз оглядывал гостя, похлопывал его по крутым плечам, восхищался, наконец, присел к столу и произнес с усмешкой:
— Видишь вот, запрятался твой комбат. Как в подполье. Поколесил, разыскивая?
— Мне к колесам не привыкать, Сергей Николаевич.
— Был в Москве?
Спросил как бы между прочим, но улыбка стаяла с его лица, взгляд метнулся в сторону, уперся в пустоту за окном, и Демид понял, что по семейной части тут неблагополучно.
— Заезжал, — ответил он неопределенно.
Левенков помолчал, побарабанил по столу, видно, ждал более конкретного ответа. Но что мог сказать Демид? Для него их семейные отношения — темный лес.
— Ну и как там?
— Одна… Дочки в порядке, отличницы.
— Да-да, конечно. — Он взглянул на часы и заторопился. — Извини, отлучиться надо. Располагайся, я быстро. Тут вот, на диване, мы тебя и поместим.
Левенкова — суетливого, будто растерянного, — Демид не узнавал. Он помнил его уравновешенным, всегда спокойным, неторопливым, скупым на пустые разговоры. «Неужто у него с семьей такая закрутка?» — подумал сочувственно, и ему поскорее захотелось увидеть Наталью — что там за штучка?
Минут через двадцать вернулся Левенков вместе с Натальей. Демид сразу и не поверил, что это она. Перед ним стояла простая деревенская баба, уже не молодая, не красивая, с круглым рыхловатым лицом, реденькими, вздернутыми кверху бровями, покрытая косынкой, вся такая тихая, будто виноватая. Она глядела на гостя медлительными глазами и улыбалась приветливо.
— Знакомься, Демид, — заговорил Левенков неестественно бодро. — Наталья.
Она протянула руку, пытаясь согнуть ладонь лодочкой, но старые, задубелые мозоли, видно, не дали ей сделать это — так и подала неловко скрюченную.
— А по батюшке-то как? — спросил Демид.
— Ой, скажете! — смутилась Наталья. — Отродясь по батюшке не величали.
Она спросила, как доехал, не устал ли с дороги, не проголодался ли, предложила освежиться под умывальником — обычные
«А приятная…» — отметил Демид, усаживаясь на диван.
— Теперь торопиться некуда. — Левенков уселся рядом, устало протянул ноги. — Рассказывай.
— Порассказать есть о чем, это точно. С чего и начать… Вот приехал к тебе, больше не к кому. — Он решил сразу же открыть карты, чтобы не оставалось недоговорок — готовься, мол, помочь, комбат, на тебя рассчитывают. — Был в своих местах, на Волге, но ждать меня там некому. Сталинград весь разбомбили и мою хибарку — вчистую, из близких ни души не осталось, даже знакомых не встретил. Тоска! Теперь для меня где кусок хлеба — там и дом родной. Примешь — стану на прикол.
Демид немного слукавил. Уехал он из Сталинграда не потому, что все разрушено и — тоска: просто никого из старых дружков не осталось — некому было похлопотать о получении документов, а сам идти «к властям» опасался.
— О чем ты говоришь! Молодец, что приехал. Я здесь, понимаешь, — понизил голос Левенков и покосился на дверь кухни, — тоже, можно сказать, один как перст. Чужой… Молодец, Демид, само вовремя. За баранку хоть завтра садись. Ну ладно, это мелочи, потом. Давай по порядку: как уцелел, где был — в плену? воевал?
— Всяко пришлось, а больше всего — бегать. Так всю войну, считай, и пробегал: то из лагеря, то в лагерь, то от чужих, то от своих.
— От своих?
— Пришлось, Сергей Николаевич. Пришлось и от своих. Напоролся на одного дурака.
— Это не после добрушского лагеря?
— Нет. Уже после победы. — Он криво усмехнулся, зыркнул на Левенкова — как среагирует, — но тот и бровью не повел, видно, нарываться на дураков было делом привычным. — В добрушском я долго не задержался. Месяца через три после тебя, уже по весне, отобрали нас, которые покрепче, и повезли к линии фронта на земляные работы. Вот олухи, нашли куда везти! Там я от них и сквозанул с Федькой Щегловым. Может, помнишь, рыжий такой, курянин, еще заикался.
Левенков сдвинул брови, вспоминая, и неуверенно пожал плечами: может, помню, может, нет — все перемешалось.
— Пробрались к своим и — на фронт. Но воевать мне долго не пришлось, всего одно лето. Осенью сорок третьего опять угодил к немцам. Подвозил снаряды на передовую — километра четыре, не больше, лесной дорогой. Жму на газ, значит, тороплюсь в самое пекло, дорога знакомая, по бокам деревья желтенькие, все обычно. Влетаю в эти самые Дубки (деревенька, где наши окопались), выскакиваю из кабины налегке, даже карабина не прихватил — принимайте гостинчик, боги войны, — и на тебе! Встречают немцы. Тыр-мыр — а куда денешься? Берите меня тепленьким. Как потом понял, когда я отправлялся из тыла, никто еще не знал, что наших из Дубков потеснили, и отошли они, видно, просекой, с другого конца деревни. Вот и все мои подвиги. Потом — плен, Германия.