Методика обучения сольному пению
Шрифт:
… Я вскочил рывком — и страх слепящей спицей пронзил сердце: темница, из которой нет выхода, в ней нет стен, нет окон. Я застонал от дикой боли в голове.
Яркий свет ожег глаза. Я прикрыл их ладонью; все болезненно и тошнотворно плыло, подмывая сердце, но постепенно я узнавал и стены с рекламными афишами, и девушку, которая стояла передо мной в жгуче-красном шелковом халате со спутанными со сна волосами.
— Живой? — спросила Катя.
— Пить хочется… — с трудом сложил я фразу, с ватной тупостью
Я ненавидел и проклинал себя. Не знал, куда себя деть, чтобы только не сидеть вот так, в мятых брюках и рубашке, перед Башкирцевой. Я ждал, что она обольет меня холодным презрением и бросит наконец: «Выметайся отсюда, алкоголик несчастный!» И я пойду куда глаза глядят…
— Вода рядом с тобой, — услышал я спокойный голос Кати; в нем не было, насколько я мог понять своим выпотрошенным мозгом, ни презрения, ни издевки.
С трудом поднял глаза: и вправду, на расписном столике стоял высокий стакан с водой. Я выпил его залпом.
Проговорил, не поднимая глаз на девушку:
— Извините, Катя, что так вышло… Я сейчас уйду…
— Ты что, в самом деле первый раз пил водку? — спросила Катя.
Я наконец отважился встретиться с ее глазами; они ничего не излучали, кроме изучающе-насмешливого снисхождения.
— Да…
— Бедный ты мой провинциал, — Катя подошла ко мне вплотную и положила ладонь на мой лоб. О, эти фантастические пальцы! Успокаивающая, обезболивающая свежесть проникла в мой затылок.
Башкирцева сочувственно спросила:
— Очень плохо?
Я молчал, полностью покорившись игольчатому току девичьих пальцев. Она, видимо, поняла мое состояние и не стала переспрашивать. Через некоторое время убрала руку и сказала:
— Если очень плохо, можно принять душ. Как?
Я отрицательно помотал головой. Сил не было никаких, чтобы подняться. Положив руки на колени, я сидел, свесив безвольно голову.
— Ладно, — вдруг сказала Катя и решительно направилась к двери. — Совершим грех, конфискуем у папа одну таблеточку.
Немного спустя, она протягивала мне небольшую таблетку песочного цвета.
— Воды надо выпить побольше, сейчас я принесу, — и она нагнулась за стаканом: халат распахнулся, обнажив полные снежные ноги.
Я проглотил таблетку, стал с нетерпением ждать ее действия. И вдруг ощутил в мозгу твердую точку. Она стала центром внутреннего внимания; тошнота, страх, боль постепенно сходили на нет; точка, достигнув алмазной твердости, вспухла и растеклась в туман, который стал усыплять меня; показалось, что я дома, горит керосиновая лампа на столе, тлеют угольки в печке и вьюга неслышно засыпает снегом весь наш дом, всю нашу деревню, весь мир…
Как зыбкий шелест, донесся до меня
— Антон, ляг, теперь ты уснешь…
Утром первая мысль была: дома ли родители Кати? Не очень-то хотелось показываться в таком виде. Таблетка подействовала, признаков похмелья не было, только испарина выступила по всему телу.
Я хотел сразу же улизнуть, но Башкирцева тоном, не допускающим возражений, приказала:
— В ванную — и немедленно!
— А роди… — было заикнулся я, но Катя бросила:
— Нет никого, иди.
Ванная была выложена чудесным светло-зеленым кафелем. Я постарался не замечать свое жалкое отображение в круглом зеркале — горячая вода вонзилась, как хищница, в обнаженную спину, я содрогнулся и весь ухнул под гудящие паром струи. Терпел до тех пор, пока коже стало невмоготу, потом открыл ледяную…
Долго колебался, какое из четырех больших махровых полотенец выбрать — взял зеленое с белыми продольными полосами.
Катя, как я ни упирался, заставила меня съесть горячую стреляющую маслом яичницу. Потом первый раз в жизни я пил такой черный душистый обжигающий губы кофе…
— Теперь, наверное, ни за какие пироги к водке не притронешься, — посмеиваясь, говорила Катя.
В сарафане из какой-то тонкой материи она была совсем иной, чем я привык видеть ее в университете: веселой, подвижной, с то и дело меняющимся лицом, эмоционально-живым, а не заледенелым.
«Странная все-таки она девушка», — подумалось мне, и я спросил:
— А родители скоро придут?
— Как это тебя беспокоит, — она так посмотрела на меня, что я смутился, — не волнуйся, с ними ты сегодня не встретишься. Мать на гастролях, а отец заявится к вечеру… В мои дела они не вмешиваются. Мы существуем на паритетных началах.
Она поставила руки локтями на стол, сцепила их, положила на замок из пальцев подбородок и спросила:
— Антон, а у тебя девушка в селе осталась?
— Нет, мы с ней расстались.
— Почему? — глаза Башкирцевой слегка оживились. — Ты ее оставил или она тебя?
— Ну какая разница, — с неохотой ответил я.
— И ты не чувствуешь себя несчастным?
— Да нет, — ответил я и, немного помедлив, добавил — Не очень.
— Она была красивая?
— Вряд ли… Так, обыкновенная девушка.
— А чем она тебя привлекала? — напористо наседала на меня Катя.
— Ну… просто нравилась, и все, — ответил я.
— Так, так… — насмешливо протянула Башкирцева. — Значит, сейчас ты свободный художник.
— В каком смысле?
— В образном. Надо взять над тобой шефство, — и вызвала в моей душе сумятицу слишком пристальным гипнотизирующим взглядом. — Буду делать из тебя благородного рыцаря. И учти (она погрозила мне пальчиком) — непьющего. Ты — не против?