Метрополис. Индийская гробница(Романы)
Шрифт:
Брингер закрыл глаза и полежал так немного времени.
— Нисса, — позвал он потом.
— Саиб!
— Отчего не слышно тигров?
— Их нет, саиб! — ответил сонным голосом индус.
— Их нет?
— Да, саиб!
— Их нет больше, под моими окнами, но дворе?
— Нет, саиб!
Брингер задержал дыхание.
— С каких пор?
— Со вчерашнего утра, саиб… Наш господин не пожелал, чтобы их шаги тебя еще раз обеспокоили бы. Ты не услышишь их боле.
— Раджа прав — подумал Брингер. — Ночи этой страны ужасны; их нельзя
Пока он вставал, купался в ледяной воде и дал себя одевать четырем коричневым слугам, ибо руки не слушались его — он строил планы, а за завтраком приступил к их исполнению.
Справился о Рамигани.
Тот явился, приложил руку ко лбу и остановился у притолоки.
— Послушай, Рамигани, мне скучно.
Лицо индуса было неподвижно; грустным взглядом смотрел он на Брингера.
— Приказывай, саиб.
— Я бы хотел послушать твои предложения!
Рамигани поклонился.
— Тебе дана власть надо всем, что находится в Эшнапуре, саиб. Пятьсот коней, с глазами, из которых каждый стоит слитка золота, ожидают, чтобы ты на них прокатился. На дворе кричат верблюды, предлагающие свою спину; их горбы сильны, саиб! Прикажи, и слоны упадут ниц перед тобой; они заставят дрожать землю своими шагами и своим ревом. Захочется тебе поохотиться — назови имя зверя, которого ты ищешь, и охотники раджи снесут тебя туда на носилках. Они храбры и не боятся смерти.
— Потом, Рамигани, попозже; я повредил себе руки, вылечи их.
— Должен я призвать к тебе волшебников, саиб? Есть такие, что глотают огонь, о чье голое тело зазубривается сталь меча, кто растят из семени дерево, с душистыми цветами и вкусными плодами, которыми ты сможешь полакомиться? Или хочешь видеть заклинателей змей, которые очаровывают кобр своим свистом — так, что они, священные и смертельные, начинают танцевать?
— Пусть они явятся вечером. Полуденное солнце враг колдовства.
— Танцовщицы раджи славны своею красотою, саиб. Хочешь ты их видеть?
Брингер посмотрел с тихой улыбкой в глаза индусу.
— Разве в вашей изумительной стране есть женщины? Воображаю, каковы они, если они себя боятся показывать?
— Взгляни на них, саиб, — ответил индус просто.
— Хорошо! Дай мне папиросу, Нисса!
Нисса подал.
Брингер походил по комнате взад и вперед. Рамигани стоял неподвижно у двери. Брингер бросил папиросу и обернулся.
— Ну! Иди вперед, Рамигани.
Индус отворил дверь. Его латунное лицо было столь же пусто и раздражающе, как его вежливость. Брингер рассматривал тонкую шею и покатые женственные плечи идущего перед ним человека. Он смотрел на него, на совершенство послушания. Почти против желания позвал он;
— Послушай, Рамигани…
Индус оглянулся:
— Саиб?
— Любишь ты своего господина? — спросил несколько запинаясь Брингер.
Блестящие, но невыразительные глаза индуса спокойно выдержали взгляд Брингера. За несколько мгновений выражение его лица изменилось так, что
— Почему бы мне его и не любить? — ответил он мягко.
— Если бы ты это не делал, то не знал бы почему?
— Конечно, саиб.
Рамигани застыл в почтительной позе, ожидая дальнейших вопросов Брингера.
— Пойдем дальше, — произнес Брингер.
Они шли по крайней мере четверть часа, по направлению к южной оконечности дворца.
Рамигани отдернул тяжелую завесу из парчи.
— Войди, саиб, — сказал он и отступил в сторону.
Помещение, принявшее Брингера, было невелико, кругло и пусто, не считая дорогого ковра и нескольких подушек у стен.
— Не садись, саиб, — сказал индус с уверенностью знатока. — Кобра не требует для себя много места.
Он перевернул все подушки и разгладил складки ковра.
— Думаешь-ли ты, что кобра тебя не укусит, если ты дотронешься до неё голой рукой?
Индус поглядел на него.
— Она не может меня умертвить, ежели мне это не предназначено. А если мне предназначено это — каким образом я смогу уберечь себя от них?
— А я? — спросил, улыбаясь, Брингер.
— Ты гость.
Брингер сел.
— Должен я позвать танцовщиц?
— Зови.
Индус скрылся в боковую дверь.
Явилась какая-то отвратительная старуха и отдернула завесу от двери. Показался целый хоровод женщин, одна за другой, разряженных как божки, окруженных чуждым опьяняющим ароматом — постарше, лет около шестнадцати, с заплывшими жиром лицами и — помоложе, только что вышедшими из детства. Они двигались скользящей, томной походкой, стройные и странные, как орхидеи, эти причудливые цветы-животные, между другими цветами… Самые молодые, готовые к расцвету и сладкой любви, точно боясь, что лишатся этого…
Все они, проходя, приветствовали его своими накрашенными губами, говоря что-то нежно, шёпотом, похожим на дуновение горячего ветра.
— Хочешь знать, о чем они говорят? — спросил сидевший на корточках Рамигани. — Они говорят: избери меня своей рабыней, мой любимый, свет неба и поток счастья! Позволь мне быть ковром для ног твоих, — чашей, из которого ты пьешь! Позволь мне посидеть на твоих коленях, избраннейший из сынов человеческих, и разреши мне покачивать опахало над тобой, когда светит полуденное солнце… Послушайся моего голоса, зовущего тебя; — голоса моего сердца, сжигаемого тоской по тебе. Милый, послушай меня!..
— Это очень красиво, что они говорят, эти девы твоей страны. Но ты знаешь, что слова любви не переносят перевода. Немой друг— не друг. Я же люблю музыку человеческого голоса… Нет ли среди женщин во дворце такой, которая хотя бы немножко умела говорить на каком-нибудь европейском языке?
— Нет, саиб.
— Правда?
— Совершенная правда, саиб.
— Я думаю, однако, что ты лжешь, мой друг, — сказал Брингер и посмотрел прищурившись на индуса.
— Не лгу, саиб. Здесь, во дворце, есть, точно, одна женщина, которая немножко говорит по-английски, но…