Меж двух огней
Шрифт:
“Дорогая дочка.
Ты совсем забыла о нас с тех пор, как вышла замуж за того британского джентльмена. Он увез тебя в чужую страну и, кажется, ты отстранилась не только внешне, но и внутренне. Мы очень скучаем по тебе и ждем от тебя хоть строчку вот уже три месяца. Ты не ответила нам ни на одно письмо, поэтому я беспокоюсь: уж не случилось ли с тобой что-то худое.
Очень надеюсь, что с тобой все в порядке и ты счастлива в замужестве с этим странным человеком, который так привлек тебя и отнял у нас. Однако я чувствую себя все хуже с каждым днем и не знаю, от тревоги ли это или возраст берет свое, а может быть все вместе давит на меня так, что сейчас еле могу держать в руках перо и выводить корявые
Не знаю, сколько ещё мне Господь отвел лет на этом свете, но очень надеюсь, что ты приедешь со своим добрым мужем и навестишь меня. Мое единственное желание напоследок - увидеть тебя, моя Изабель, или, если приехать не сможешь, то хотя бы строчку напиши, дай знать, что жива ты и здорова. От речи твоей, пусть и изложенной на бумаге, мне станет легче.
С любовью. Мама.”
От самой первой буквы и до самой последней Шарлотта внимательно прошлась взглядом. Ей стало не по себе от теплых слов больной матери, которая ждет возвращения своей дочери. Но куда хуже было осознать, что дочь этой женщины, по всей видимости, бывшая жена Томаса Шарпа. Об этом легко было догадаться, судя по датам на конверте, и ошибки быть просто не могло. Эта девушка или женщина до Шарлотты носила фамилию Шарп и жила в этом доме, но куда же делась теперь? Что с ней произошло? Куда она ушла, оставив при этом здесь все свои вещи, не прочитав ни одного письма от родных? И самое главное - почему Томас никогда не рассказывал о ней?
Этих вопросов можно было развить до трехзначного числа, и ни на один ответа не находилось. Было невообразимо сложно уложить все эти новые открытия в своей голове, ещё сложнее было собрать из всех этих кусочков целую картину и понять, что все же произошло в Аллердейл Холле в 1897 году.
Шарлотта понадеялась, что в третьем письме она найдет ответы хотя бы на часть из тех вопросов, что выстроились в уме в огромный, длинный список. Однако надежды оказались пустыми. Третье письмо лишь усугубило ситуацию и добавило к накопившемся вопросам ещё и жуткую атмосферу. Оно было написано Мэри - сестрой Изабель. Строчки на бумаги отражали скорбь и слезы, оповещая о том, что их матушка скончалась, так и не дождавшись визита или хотя бы ответа дочери. Мэри описывает, что всякую обиду затмевает глубокая печаль, и поэтому сложно выразить в письме, насколько она злиться на сестру за такое равнодушие. Письмо заканчивается мольбой о визите, и Шарлотта понимает, что и это не было услышано и даже прочитано, так как печать на конверте не взломана, соответственно и письмо до сего момента никто не брал в руки. Все это начинает запутывать бедную девушку ещё больше и она не может понять, что чувствует: страх или злобу.
Спустя немного времени размышлений Шарлотта отбрасывает бессмысленные обиды и осуждения в адрес Изабель Локвуд, так как причин, по которым она не смогла прибыть к своим родным, не знала, но что-то подсказывало ей, что причины те были настолько существенными, что их легко можно было счесть за оправдание. С другой стороны что могло помешать дочери приехать и проводить мать в последний путь? Может эти письма спрятали от неё и она просто не знала? Но почему же не писала сама? И вообще, кто так жестоко мог поступить с ней?
– Это немыслимо… - наконец произнесла Шарлотта, резко поднимаясь с кресла. Девушка решила оставить поиски ответов, которые в данный момент просто неоткуда было взять, и твердо решила, что разговорит супруга сегодня вечером.
В это время сам Томас все размышлял над словами сестры и все больше убеждался, что этот бесконечный цикл кошмаров пора заканчивать. Он отчасти понимал, какие могут быть последствия, когда Шарлотта подпишет документы и её состояние будет принадлежать ему. Страшные воспоминания заняли свои прежние места в сознании, перед глазами возникали чудовищные
“Нет! Нет! Только не вспоминать! Никогда!
– заставлял Томас себя.” Но все его моления оставались неуслышанными собственным рассудком, памятью и совестью. У него словно помутнело в глазах, и тогда в стремлении сбежать и скрыться от внутренних голосов, среди которых существовали и те, что уже никогда не заговорят в этом мире, Томас схватил рукой горстку ледяного, рассыпного снега и умылся им словно родниковой водой. Уставившись в пустоту, оставив на щеках белые снежинки, которые немедленно начали таять и превращаться в слезы, баронет заставил воспоминания отступить, а совесть замолчать. Только позже он случайно взглянул на свои пальцы и увидел на них кровь, вернее что-то напоминающее кровь. Она сочилась из-под снега, она хлынула потоком в том месте, откуда он зачерпнул его рукой. Будто бы оторван был кусок живой плоти… Вся эта картина показалась Томасу такой двусмысленной, и если бы не здравый смысл и закаленная душа, привыкшая к боли, он бы давно сошел с ума…
Он знает, что он совершил однажды… И только тогда он по-настоящему почувствовал себя монстром. Отец Шарлотты был на волоске, и Томас без удовольствия, но из надобности был вынужден оборвать его. Он запачкал свои руки в тот день, и кровь с них он не отмоет никогда… И пусть его намерением было лишь спасти свою сестру, оправданий он не мог отыскать для себя. И вот теперь шанс все исправить появился, и жизнь любимой жены Томас сбережет.
Он решился. Он должен, обязан все рассказать ей, как бы не было это сложно. И хотя Томас понимал, что после подробностей его прошлого вряд ли мечтательное будущее рядом с Шарлоттой когда-нибудь станет реальностью, он не видел другого выхода из ситуации… Подумав так, он в ту же секунду осекся: а как же Люсиль? неужели он не сохранит её тайну, как клялся сделать это? Все началось сначала: мысль за мыслью, решение за решением, но толком ничего…
Серое небо постепенно начинало темнеть, а тучи все неустанно набегали из холодных краев, неся с собой новые метели. Ближе к ночи ветер стал усиливаться - об этом возвещали громыхающие ставни в комнате, которые были плотно закрыты, но настолько непрочны, что ветер мог легко при более мощном своем порыве просто снести их. На чердаке слышался шум и грохот, казалось, что стены выли от дикого холода, дом скрипел и скрежетал. Шарлотта боялась, что сейчас он просто начнет разваливаться, хороня под своими обломками все свои тайны и их тела. Но минуты за минутами бежали по пятам - и все оставалось как прежде: ветер смеялся, а дом сотрясался.
За окном возвысилась непроглядная ночь, превращая голые деревья в призрачные тени, что маячили на белом снегу. Вокруг не было ни одного огонька, ни фонарика, который пролил бы свет в душу безжалостной ночи, бескрайние заснеженные поля напоминали собою замерзший океан, который на самом горизонте сливался с небом и превращался с ним в одно целое, неразделимое, вечное. Въездные ворота, подобно каменным стражам, прочно стояли в разгулявшейся снежной пурге и, казалось, с огромным усилием держали на своих твердых плечах вывеску “Аллердейл Холл”, которая дребезжала при неоднократных порывах ветра.
Шарлотта с содроганием смотрела в окно, а после загородила его шторами, лишь бы не видеть этот ужас и не представлять бедолаг, которые могли оказаться без крова в такую бурю. Укутавшись потеплее в свой халат, она уселась перед камином на кресло и бездумно уставилась на огонь, который, как ей казалось, уже не грел её. Холод этого места настолько вжился в её крови, что даже жар пламени не помогал избавиться от него. А вместе с тем печальные мысли налетели, подобно летучим мышам, вырвавшимся из своего убежища на ночную охоту.